Премьера чеховского “Дяди Вани” состоялась в Казанском ТЮЗе. Нежнейшую атмосферу чеховской пьесы режиссер Георгий Цхвирава намеренно утопил в циничных красках постмодернистской иронии. Что из этого вышло?
Уходя, время сдирает с нас кожу. Превращает в оголенный нерв, вскрывает вены и обдает пустотой. Мечты. Надежды. Идеалы. Временные трудности. Борьба за жизнь. Затем тиканье часов и пустота. Жизнь победила и ушла. Осталось только время, чтобы доживать, а оно все бежит и бежит, и нет ему конца.
О чем пишет Чехов? О неотвратимом течении времени. Обманчивом, неумолимом. Для времени не существует эпох. Пожалуй, живи чеховские персонажи сейчас, они жили и мучались бы так же, как и сто с лишним лет назад.
Просто потому, что человек так устроен. Рвется вверх, а его все носом об землю. Часы равнодушно отсчитывают: “Тик-так, тик-так”. И нет человека. Только чернота и небо в алмазах, которых уже не видно.
Чеховской пронзительности, звука рвущейся струны у Цхвиравы в спектакле нет. Он весь какой-то трюковый и пародийный, в духе безыдейного времени, когда все шатается, тонет и не за что уцепиться. Упрекать режиссера в том, что он насмеялся над Чеховым, бесполезно и бессмысленно, потому что сделал он это сознательно. У каждого режиссера свой Чехов. У Станиславского и Немировича-Данченко. У Някрошюса. У Додина. У Цхвиравы. Каждое последующее прочтение включает в себя контекст предыдущих. Георгий Цхвирава пошел на полемику со всеми, решив стряхнуть пыль с затертого томика “Дяди Вани”. Перевернул мир, в котором жили серьезные чеховские персонажи, и представил их не живыми страдающими душами, а смешными и уродливыми отражениями – без определенных характеров и ярко выраженных желаний. И все бы ладно, если бы не одно “но”. В результате такого насмешничанья спектакль получился скорее капустником, нежели цельным и законченным произведением искусства. То ли последовательности мысли режиссеру не хватило, в результате чего не только потерялся чеховский драматизм, но и сам замысел спектакля остался нереализованным. То ли не было этого грандиозного замысла вовсе, а только желание покаламбурить с чеховскими персонажами.
Лето. Сад. Самовар. Полдневная жара. Елена Андреевна, которую играет Гузель Шакирзянова, в костюме наездницы вбегает на веранду, погоняя тростью Вафлю. Ба, да это же Някрошюс! – начинаешь строить домыслы, готовясь поймать режиссера на плагиате. Не тут-то было. Мысль о плагиате ускользает, так же, как и Някрошюс, зато приоткрывается замысел – пародия, шутовство на тему “Дяди Вани”. Со сверчками, пением птиц, театром теней и злополучным выстрелом из игрушечного пистолетика. Ну, прямо, как в мультфильме. Помните: охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет, и так несколько раз и все в разных театральных жанрах. То же и здесь.
Больше всех достается, конечно, самому дяде Ване, которого играет Роман Ерыгин. Чеховских полутонов в его роли практически нет. Все сплошь шутовская маска. Пьяный, истеричный, глупый и злой. В омерзительно красном пиджаке, надетом в угоду Елене Андреевне, он волочится за ней и устраивает всем истерики по поводу собственной бездарно прожитой жизни.
Здесь-то и возникает “но”. С чего бы у этого дяди Вани такая истерика? Жизнь посвятил любимому зятю, ровно ничего, как выясняется, не понимающему в искусстве? Так ведь такой дядя Ваня в нем тоже ничего ровнешеньки не понимает. Вкуса маловато. Только слюной истекает и злорадно мстит. За что?
Скорее всего, конечно, дядя Ваня только играет истерику, защищаясь собственным цинизмом от разочарований жизни. Только как-то уж больно убедительно делает это актер, до такой степени убедительно, что маска путается с лицом, потому и выглядит дядя Ваня каким-то спившимся резонером, не способным глубоко и искренно переживать.
“Каких-то десять лет назад было в уезде два порядочных человека – ты да я…” – говорит ему Астров в конце пьесы. Это и есть ответ. По Чехову. По спектаклю, видимо, должен быть другой, но его нет. Мелкие люди Цхвиравы заменяют маленьких людей Чехова, только нового смысла это не добавляет. Возникает парадоксальная ситуация, когда текст Чехова начинает существовать отдельно от действия. Им можно заслушаться. Он прост и буднично трагичен. Предельно серьезен, даже когда персонажи шутят. Вслушиваешься в слова героев и вспоминаешь проникшихся Чеховым Товстоногова и Додина, а сценическое действие на сцене ТЮЗа, как “милый Августин”, назойливо заглушающий Марсельезу в “Бесах” Достоевского, пытается навязать происходящему какой-то свой хаотический беспорядок.
Режиссер намеренно принижает чеховских персонажей. Они и любить по-настоящему не умеют. Дядя Ваня попросту заваливает Елену Андреевну, а она вместо того, чтобы бежать от противного, пьяного и неприятного ей мужчины, все кружит и кружит вокруг него, словно ждет с его стороны нового порыва желания. Елена Андреевна вообще в спектакле персонаж странный и непрочитанный. То она ведет себя, как заправская кокотка, томно и бесконечно заигрывая с дядей Ваней и разжигая его ревность. А то вдруг неожиданно оказывается добродетельной женой, страдающей от деспотии мужа, и доброй мачехой. И тут же просто так, от нечего делать, бросается в объятия Астрова, а потом читает ему мораль, вспомнив о том, как она добра и порядочна. В этой роли есть значимый штрих, когда Елена Андреевна, выпускница Петербургской консерватории, заводит граммофон, внося в тишину комнат неживой голос механической пластинки. Они все ненастоящие, те, кто живет в этом доме. Они все играют, и даже не пытаются друг друга услышать, точно так же и актеры не слышат своих персонажей. Режиссер заткнул им уши ватой, чтобы их не вводил в искушение текст самого Чехова.
Кажется, не следует его наставлениям лишь Елена Калаганова – Соня, которая свою героиню слышит и любит. Подчеркнуто некрасивая (так ведь и у Чехова!), обабившаяся на деревенской работе, Соня живет своей насыщенной внутренней жизнью, которая и позволяет ей сказать дяде Ване: “Терпи. Я же терплю”. Актриса рисует чуткую и ранимую Соню, которая, как от пощечины, корчится от чужих бестактностей и пытается загладить чужую вину. В том, как относится актриса к роли, чувствуется то самое чеховское начало, от которого нарочито пытался избавиться режиссер. Не вышло. Чехов победил. Живая человеческая душа оказалась интереснее искусственного отражения. И вот уже Астров в исполнении Михаила Меркушина искренно увлекается своими картинами и вдохновенно раскрашивает воображаемые леса с помощью пульверизатора под восхищенные аплодисменты зрителей – самый яркий и неожиданный эпизод спектакля. Вот уже и дядя Ваня, отбегав с игрушечным пистолетом по сцене – высмеянная режиссером кульминация! – вдруг затихает, оставшись один на один с жизнью, и заговаривает по-чеховски.
В финале режиссер как будто уступает тем, кто и до него читал Чехова. А пародия повисает в воздухе, потому что прежде чем смеяться, нужно предложить что-то свое, по силе своей достойное первоисточника. Читать Чехова без слез и бессильной ненависти к той жизни, которая измельчает хороших людей, нельзя. А вот смотреть спектакль “Дядя Ваня” и оставаться равнодушным, оказывается, можно.
