Недавно в издательстве “Рухият” увидела свет первая книга стихов елабужского поэта Евгения Поспелова, чье имя практически незнакомо широкой читательской аудитории. Тем не менее известные литературоведы утверждают, что поэтов такого высокого уровня у нас в республике раз-два и обчелся, а выход сборника Е.Поспелова “Вполголоса” – событие литературной жизни, по своей значимости выходящее далеко за пределы тихой провинциальной Елабуги.

Евгений Поспелов – коренной елабужанин, родился в 1950 году, учился в педагогическом, строительном институтах, работал же архивариусом, слесарем, лаборантом, зав. клубом, руководителем фотокружка и т.д., и т.п. В настоящее время специализируется в области компьютерного дизайна и фотографии, работая в Елабужском музее-заповеднике. Однако все эти годы неизменным для Поспелова оставался круг его увлечений: литература, искусство. Точнее сказать, настоящая литература и настоящее искусство.

– Евгений, когда вы поняли, что для вас пришло время стихов? С чего все начиналось?

– Самое первое стихотворение я написал в 17 лет, когда учился в Елабужском пединституте. Затем появилось второе, третье… Побудительной причиной была, конечно же, любовь. То есть начало самое обычное: юность, первое чувство… Стихи, были, разумеется, очень слабые. Это мне сказали и профессионалы, которым я их показывал. Однако мои друзья, особенно пассия, которой и посвящались стихи, были в восторге. Возможно, такая реакция и не позволила мне в свое время закруглиться. Я стал больше читать, чтобы получить представление, что же такое настоящая поэзия. Одним словом, процесс пошел, и было это без напряжения, легко, безответственно.

– Кого из поэтов вы считаете своим учителем, а может быть, и другом, единомышленником?

– Первым поэтом, который произвел на меня сильное впечатление, был Шарль Бодлер. Благодаря ему я впервые увидел и почувствовал, что такое сонет. Естественно, при изучении в школе русской поэзии что-то нравилось, а что-то нет. Однако могу точно сказать, что Пушкин нравился мне меньше, чем Лермонтов. У Лермонтова был некий драматизм, напряжение, чем-то он меня задевал. Затем я открыл для себя Серебряный век, в котором сильное впечатление произвели Иннокентий Анненский и Максимилиан Волошин. А из современных поэтов – Рубцов, Тарковский, Кузнецов, Самойлов. Одно время я был большим поклонником Вознесенского.

– Что их объединяет для вас? Философия жизни?

– Поэзия и философия, возможно, близкие стихии, но в поэзии важна не философия, а уважение к мысли. Поэты, которых я перечислил (а можно и других назвать), – это все, если можно так выразиться, поэты-интеллектуалы, для которых мысль является важным компонентом. Я очень люблю Евгения Боратынского, который говорил: “Все мысль да мысль”. Из поэтов XIX века я его для себя очень категорично выделяю. Пушкиным сильно сказано, что поэзия, вообще говоря, глуповата. Поэтому, в самом деле, нагружать поэзию какими-то философскими сентенциями даже глупо. Есть поэты эмоциональные, предпочитающие легко парить, а есть те, которые идут, идут к чему-то целеустремленно либо что-то их ведет…

– К поэзии мы еще вернемся, а сейчас хотелось бы спросить, что для вас значит Елабуга?

– Это как любовь.

– Как любовь или – любовь?

– Скорее, как любовь. Любовь – это любовь, а Елабуга – это Елабуга. Я здесь давно живу, и она стала частью меня самого.

Мое детство прошло в переездах. Отец служил в Германии, и каждое лето наша семья приезжала в Елабугу. Для меня этот период ассоциируется со стуком колес и видом из окна поезда. Вероятно, я отъездил свое, и у меня нет особой тяги к перемене мест. Или, может быть, что-то я проехал… Как у человека, склонного к одиночеству, чувство скуки у меня атрофировано, мне всегда есть чем заняться. Елабуга проникла в меня. Это, повторяю, часть меня. Все окрестности – леса, поля, луга исхожены ногами. Это то место, где я есть я.

– Вы согласитесь с тем, что у Елабуги есть некая особая аура, которая притягивает сюда поэтов, художников и как бы подпитывает их? Или это все-таки миф?

– Здесь невозможно реальную жизнь отделить от мифа. И все же в смысле исторической памяти Елабуге фантастически повезло. Неважно, читают ее жители Цветаеву или нет, любят картины Шишкина или нет. Однако уже одно то, что эти люди жили в Елабуге, не прошло бесследно для этого города. Вообразить только: нет Цветаевой, нет Шишкина, нет Дуровой… Сразу что-то улетучивается. А кроме того, сегодня в Елабуге две музыкальные и две художественные школы, несколько музеев, три церкви, две мечети… И это в городе с населением менее 70 тысяч человек!

– Что вас вдохновляет на поэзию?

– Это сложный вопрос. У Рубцова есть такие строки: “И не она от нас зависит, а мы зависим от нее”. У меня есть право выбирать? У меня нет права выбирать. Пришло – ты пишешь, а не пришло… Можно, конечно, на одном профессионализме написать неплохие стихи. Например, к какой-нибудь дате. Но это все-таки что-то другое, не поэзия.

– А почему вы назвали свой сборник “Вполголоса”?

– Во всяком случае, точно не потому, что у Маяковского есть поэма “Во весь голос”. Дело в том, что у меня никогда не было желания кричать, кого-то перекрикивать. Я всегда предпочитал и предпочитаю говорить спокойно, размеренно и так, чтобы меня поняли. Иногда я готов еще раз что-то повторить, может быть, с какими-то вариациями, лишь бы меня поняли.

– Какие из ваших произведений наиболее значимы для вас?

– Естественно, это стихи о любви, циклы “Дыхание весны”, “Глухонемого сердца стук”. “Русский цикл” тоже по-своему дорог. Сонеты “По эпиграфам Петрарки” тоже интересно появились. Почему по эпиграфам, я даже сам до сих пор не пойму.

– Кстати, о сонетах. Это трудный жанр, он имеет строгую форму, рифмовку, и вложить в них действительно высокую поэзию исключительно трудно. Между тем, на мой взгляд, вам это удается.

– Это любовь. Другого объяснения не найти. Сонет – форма практически совершенная. Его можно полюбить, как красивый кувшин. Вы наливаете в него воду или еще что-то не потому, что это сосуд, а потому, что вам нравится пить именно из этого кувшина. Хотя, казалось бы, какая разница, ведь можно из обычной бутылки. Здесь основную роль играют эстетические предпочтения, эстетика поэтической формы, которая сама по себе волнует и притягивает.

– То есть, проще говоря, форма все же первична, именно она диктует содержание?

– На этот счет есть забавная притча. У Фаины Раневской спрашивают: “Когда вы на сцене, вы полностью забываетесь?” Раневская отвечает: “Что вы, милочка, если я забудусь, я упаду в зрительный зал”. Одним словом, та грань, когда ты живешь и когда ты играешь, будь то в театре, в изобразительном искусстве или, собственно, в поэзии, – она неизвестна. В действительности, художественный образ – это версия жизни. В том и заключается магия искусства.

– А у вас есть муза? И вообще, что значит любовь в вашей жизни?

– Вообще говоря, больше всего в жизни мне дали женщины: мать – жизнь, а возлюбленные (я ведь давно живу, и не одна была…) открывали мне мир. Когда ты не влюблен, все для тебя происходит по обыкновению. Не влюбленный человек, проходя мимо цветов, в лучшем случае, отмечает их цвет, форму, запах… Влюбленный же чувствует его дыхание.

Любовь есть воплощение свободы, хотя влюбленный вроде бы говорит: “Зачем свобода, если плен прекрасен?” Казалось бы, противоречие. Ты готов отдать все, и с другой стороны тебе тоже готовы отдать все. Это напряжение, столкновение, тяготение и отталкивание и рождают свободу.

– У вас есть строчка: “Люблю тебя, несчастная страна”…

– Любовь сама по себе многогранное чувство, которое приложимо к женщине, Родине, природе… Платон вообще считал, что высшая форма любви – это любовь к идеям. Верующий человек любит Бога… Но опять же, в конечном счете, это всегда любовь к истине. Вот и зная о том, что Россия – несчастная страна (а это так!), мы же не станем меньше ее любить.

– И в заключение. Каковы ваши творческие планы?

– Это уж как Бог даст… Однако мне предложили выпустить второй сборник. Это достаточно кропотливая работа, и я уже к ней приступил. Над первым сборником я работал полтора года и, пользуясь случаем, хотел бы выразить огромную благодарность елабужскому поэту и литературоведу Наталье Александровне Вердеревской, которая редактировала мою рукопись.

Беседовал Руслан НИГМАТУЛЛИН.

Евгений ПОСПЕЛОВ

Заболело сердце
В суете сует.
Но тащу усердно
Ношу этих лет.
Заболели дети
Старческой хандрой.
Мне не заболеть бы
Хворью возрастной.
Заболели страны
Страхом и враньем.
Я же, как ни странно,
Верю в отчий дом.
Заболели люди
Временем своим:
Истину на блюде
Не подносят им!..
Странников и нищих
Горний свет зовет.
Всяк свой угол ищет.
Шар земной не в счет.

* * *

Двадцатый век подвел итоги,
И содрогнулся человек:
На прогудроненной дороге –
Следы военных и калек.
Все, что предсказано, –
свершилось:
Открытья, войны, чудеса…
И лишь друг другу,
так случилось,
Не хочется смотреть в глаза.

* * *

Люблю тебя, несчастная страна,
И слов не обойду
простых и звучных.
Я ржавчину цепей
твоих наручных
Приемлю…
Хоть без них ты жить должна.
Приемлю всю неслыханную грязь
Твоих трущоб,
дворцов и бездорожий,
Вождей бездарных стершиеся рожи,
Что вечно врут,
ни капли не стыдясь.
Приемлю темный умысел творца –
Крутой замах твоих экспериментов,
Всю крайность
исторических моментов,
Всю многозначность слова
и свинца.
Приемлю все, чем стала ты сейчас.
И, веруя в тебя, втройне приемлю
Живой исток, вспоивший эту землю,
И слышимый над нею Божий глас.

* * *

Сижу весь вечер
за волшебной книгой,
В которой толкованью бытия
Предпослана пространная статья,
Рожденная наивностью великой.

* * *

Мне снился Бог уже немолодой –
Два ангела его сопровождали:
Один в мундире строгом
цвета стали,
Другой в одежде клоуна смешной.
И первый утверждал,
что мир земной
Запутан, грязен, мерзок и так дале…
Другой в ответ смеялся,
мол, едва ли
Найдется мир столь
чистый и простой.
Я видел: Бог,
прислушиваясь к спору,
Не вмешивался в ангельскую ссору,
Но думал про себя примерно так:
– Увы, на высший суд не претендую,
Не мир во мне, а я в нем существую.
Не мне дать свет,
не мне рассеять мрак.

* * *

Я знаю, старомодный и чужой,
Мой стих, увы,
в толпе не приживется.
Лишь прошуршит пугающим ужом,
Что холоден и в руки не дается.
Тепла и света начисто лишен,
Он зарождался в глубине колодца
И редко выбирался на лужок,
Чтоб черной кожей
засверкать на солнце.
Мой стих, безвредный,
словно этот уж,
Не подойдет и для научных нужд –
Ведь яда для лекарств
он дать не может!
О, как печальна жизнь его, ведь он
Надеется, что будет обновлен,
Когда из старой вылезает кожи…

* * *

И.А.

Я вам прощаю красоту
Восточной нежности притворной
И прихотям своим потворство,
И ваши шалости за ту
Почти невинную привычку
Кокетство выдавать за ум…
Весь этот ваш шурум-бурум
Я принимаю лишь в кавычках.
Приятно мне распознавать
За женской, опытной улыбкой
Тень той задумчивости зыбкой,
Что видится сквозь тишь и гладь.
Не оттого ль наш разговор
Для многих часто непонятен,
Что состоит из белых пятен,
Как свет, идущий из-за штор.

* * *

Петрарковские эпиграфы
“Настолько безрассуден
мой порыв…”
Сонет № VI
(пер. Е. Солоновича)

Мне говорят: ну, что ты, как юнец!..
Мол, бес в ребро,
коль седина в избытке.
Забудь, чудак, про золотые слитки –
Банальна медь супружеских колец!
И к старости невесту под венец
Тащить нелепо, как овцу на нитке!
Не жди потом поблажки или скидки,
Когда от ноши затрещит крестец…
Я слышу. Только сердцу невдомек
Двадцатилетней давности урок –
Недостижимость,
словно плод запретный.
Я рот рассудку посильней заткнул,
Чтоб он любовь случайно не спугнул
И чтобы я свихнулся незаметно!..

* * *

“Всегда желал я жить
в уединенье…”
Сонет № CCLIX
(пер. Ю. Верховского)

Как славно жить вдали от суеты,
Зависеть от свечи и непогоды.
И смерть считать естественной,
как роды,
И к сенокосу возводить мосты.
Чтобы чудак,
уставший от езды,
Застрявший, как и прочие,
у брода,
Поведал бы о том, чем дышит мода
И у кого правления бразды.
Как чудно было б жить без новостей,
На праздники
желанных ждать гостей,
С утра ходить
в уютную церквушку.
Жить в мире с Богом
и с самим собой,
Не быть изгоем, не вопить с толпой
И в девять спать
с рукою под подушкой.