Мало кому из казанских поэтов удавалось приобрести общероссийскую популярность. В лучшем случае провинциальные мастера словесности имели одну-две публикации в столичных журналах, после чего читающая публика благополучно забывала их имена. Гавриил Каменев – счастливое исключение. Его печальные вирши хорошо знали в обеих столицах, а в Петербурге он даже состоял действительным членом “Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (ВОЛСНХ)”.

В него входили известные русские писатели, ученые, художники: Глинка, Дельвиг, Кюхельбекер, Баратынский, Сомов, Рылеев… В изданиях ВОЛСНХ печатали свои стихи Вяземский и Гнедич, а с 1818 года – и Пушкин. Последний, кстати, очень высоко отзывался о творчестве Каменева и даже считал его родоначальником нового литературного направления, к которому причислял и себя. “Этот человек достоин был уважения, – говорил он, будучи в Казани, племяннице Каменева – тоже известной казанской поэтессе А.А.Фукс. – Он первый в России осмелился отступить от классицизма. Мы, русские романтики, должны принести дань его памяти: этот человек много бы сделал, если бы не умер так рано”.

Говорят, поэтические образы рождаются не в умах и даже не в сердцах поэтов, а в их генах. Род Гавриила Каменева велся от татарского мурзы Макула, которого якобы крестил сам Иван Грозный после взятия Казани, а также даровал ему землю и крестьян в Свияжском уезде. Древлеправославную веру потомки Макулы строго блюли и церковных реформ Никона не приняли. Один из праправнуков Макулы так непреклонно держался старых обрядов, что получил прозвище “Каменев”. От него и пошли купцы Каменевы.

Купец I гильдии Петр Каменев был и бургомистром казанского магистрата, и городским головою, и президентом губернского магистрата… А вот его сынок Гавриил, хотя и принадлежал к купеческому сословию, к торговым делам оказался абсолютно равнодушным. Как позже он сам писал в произведении “На Новый 1802-й год: к друзьям”,

Одни хотят чинов для чванства,
Другие ордена, титулов и честей
Для роскошных затей;
Любовницы, богатства.
А я без прихотей искусств
К любимцу времени
иду с лицом смиренным,
Со взором, орошенным
Слезой душевных чувств…

Взор поэта был преимущественно трагичен, и орошали его одни лишь грустные чувства. Каменев печален и мрачен, пожалуй, еще более, чем Баратынский, для которого Казань “была маловдохновительной”. Что тому виною: действительно ли тяжелая для художников аура древнего града или “проснувшиеся гены” татарского мурзы, словно рвущиеся из душной темницы в далекую и широкую степь? Возможно, свое дело сделали сентиментальные английские и немецкие романы, которыми зачитывался юный Гавриил в частном пансионе Вюльфинга, между прочим, самом лучшем тогда в Казани. Четырех лет от роду мальчик потерял отца, через три года и мать – не мудрено тут впасть в мучительную депрессию, спасение от которой он находил в печальных мечтах. А, может, правы французы, ищущие женщину во всех туманных делах, не говоря уж о банальной меланхолии? Юноша был безумно влюблен, но купцы-опекуны, которые вели по жизни Гавриила, не допустили брака с иностранкой, дабы не заключать союз с бесовской верой…

Один из немногих написанных прозой рассказов Каменева “Инна”, в чем-то схожий с карамзинской “Бедной Лизой”, но превосходящий ее по накалу страстей и даже, как считают литературоведы, по чистоте стиля, во многом автобиографичен. Речь при этом не о каких-то внешних контурах судьбы, а об истории внутренних переживаний. Сюжет рассказа прост и примитивен, как современные индийские сериалы. Сердца бедной девушки Инны и юноши с таким нарочито славянским именем, как Русин, объяты незатухающим пожаром любви. В коротком рассказе это чувство передается эмоционально торжественным языком, более присущим поэзии, нежели прозе. Чтобы читатели могли насладиться его красотой и с удовлетворением узнали географию описываемых автором и близких нынешнему читателю мест, приведу небольшой отрывок:

“Но когда весна начала рассыпать свои прелести, когда величественная Волга, соединившись с Казанкою, разлилась по лугам окрестным, отделила город от сего предместия и гордые башни его, златоверхие церкви и мечети рисовались в струях ее зеркальных, тогда Русин каждую ночь под благосклонною завесою мрака в легкой рыбачьей лодке один, с милою Инною в сердце, вверял себя скромным волнам ее. Инна, на берегу его ожидающая, бросалась к нему с распростертыми объятиями. Молчаливые звезды были свидетелями сладких восхищений любовников. Они томились, истаивали, сгорали в пламени чувств своих. Сердца их бились в одну такту. Души их сливались в одну душу”.

“Златоверхие церкви и мечети рисовались в струях ее зеркальных” – так написать мог только настоящий поэт, и поэт, живущий лишь в Казани – на стыке православной и мусульманской культур.

Чем безумней любовь, тем трагичней ее финал – Каменев в своем творчестве придерживался привычных канонов сентиментализма, хотя они и не подтверждались его жизненным опытом. Может, еще от этого несоответствия так страдал поэт и накликал-таки себе раннюю смерть… Но вернемся к рассказу. Тщетно прождав своего любимого несколько дней в своей убогой хижине на берегу Волги, Инна вдруг увидела плывущие по воде шлюпки. “На первой из них яркие лучи солнца отражают блеск богатой парчи, гроб покрывающей”. Да, это был гроб Русина. Из-за чего он умер – в рассказе не говорится. Это для автора и не важно, это детали, на которые он не отвлекается, сосредотачиваясь на главном – вулкане страстей, бушующих в сердце несчастной Инны. Что она предпринимает? Догадаться нетрудно: “с жадным размахом руки вонзает смертоносную сталь в грудь свою, где пылал пламень любови непорочной”.

Вот тайная летопись души поэта, ставшая явью, это, если хотите, – код, ключ к разгадке “черных исчадий”, питающих его воображение. “Смерть”, “гроб”, “могила” – никто из российских писателей так часто не использовал эти слова, как Каменев.

Для наглядности приведу несколько примеров:

О, Эдальвина! В тихом ты гробе,
Тихо, покойно,
безмолвно лежишь.
Здесь на могиле,
Густо обросшей травою, сижу.
Но скоро я глаза закрою
И смерти хладною косою
В могилу темную сойду.
Надгробный камень там белеет,
Под ним –
ваш друг несчастный тлеет…

Подобными “ужастиками” усыпано практически все творчество Каменева. Природа – целительница многих душевных ран – навевает на него лишь грусть и тоску: “мрачное облако”, “черная, печальная колесница ночи”, “кровавое лицо неба”… Даже Архангельский собор, как написал “певец смерти” в одном письме, “питает мою меланхолию”.

Хотя вроде ничего смертельного в его жизни не произошло. Ну не удалось жениться на любимой девушке – не он первый, не он последний. Зато браку с другой красавицей – молодой дворянкой из Пензы М.А.Подладчиковой – никто не препятствовал. Причем девица была не только необычайно красива, но и умна и образованна – сочетание, надо заметить, крайне редкое. Однако жизнь с ней не сложилась. Гавриил полюбил уединенные прогулки в Кизической роще, где на пустом кладбище никто не мешал ему предаваться печальным размышлениям и уноситься в свой виртуальный мир “окологробных” переживаний. Здесь он черпал вдохновение для мистических наблюдений, здесь написал и последний стих, который нашли после смерти в кармане его сюртука. Здесь на кладбище Кизического монастыря он и был похоронен возле могилы своего отца.

Поэзия, к которой Каменева привлек его друг Савва Москотельников, стала единственной отдушиной в том беспросветном внутреннем мраке, в котором постоянно пребывала его больная душа. Благодаря рекомендательным письмам Саввы, имевшего широкий круг знакомых в обеих столицах, Гавриил познакомился с московскими издателями и поэтами, был принят в члены “Вольного общества любителей словесности, наук и художеств” в Петербурге. В творческом наследии Каменева (он прожил всего 31 год, из них 7 лет занимался литературой) особое место занимает произведение “Громвал”. По мнению специалистов, это первая попытка создать русскую национальную балладу.

Образованная часть русского общества, в первых рядах которого всегда пребывали поэты, переживала тогда духовный кризис. В Европе, служившей для России как бы законодательницей интеллектуальной моды, Французская революция 1789-1794 годов открыла новую историческую эпоху. Но жестокость, казни, войны, которые она с собой принесла, породили горькие разочарования. Наметился уход во внутренний мир, интерес к душевным переживаниям человека, его мыслям и идеям. На этом фоне стала востребована “личная поэзия”, интравертная манера письма, в которой так силен был Каменев, а за ним – Жуковский и Батюшков, в какой-то мере – ранний Пушкин и Лермонтов. Это направление позже получило название романтизм. Вместо высокопарной и громогласной оды Карамзин предложил поэзию для “тихого уединенного чтения”. В личных беседах с талантливым казанским поэтом – у Каменева было несколько встреч с мэтром русской литературы в Москве – он призывал смелее использовать в своих произведениях простую разговорную речь, освобождаясь от излишнего пафоса и монументальности, характерных для классицизма, в лоне которого пребывало большинство тогдашних писателей.

Баллада “Громвал”, по определению “Энциклопедического словаря” Брокгауза и Ефрона, “оригинальная и по содержанию, и по форме”, отвечала новым вкусам и была выдержана в романтическом духе, хотя и не без кошмарных могильных ужасов, ставших визитной карточкой Каменева. Громвал – это богатырь, освобождающий от чар злого волшебника свою невесту Рогнеду. Пушкин позже позаимствовал эти имена для задуманной им повести, а в поэме “Руслан и Людмила” явно угадываются мотивы “Громвала”.

Любопытно, что Каменев в своей знаменитой балладе использовал приметы края, в котором он жил:

С ревом ужасным
разверзлась земля,
Рухнули башни
в бездонную пасть,
Ниспроверглись Зиланты,
темница, Гигант.
Чародейство Зломара
разрушил Громвал.

Издатели баллады сделали примечание для столичного читателя, незнакомого с казанскими достопримечательностями: “Зилантом называли в старину змея, жившего, по баснословному преданию, в пещере одной горы, возвышающейся над Казанкою. И поднесь монастырь, тамо построенный, именуется Зилантовым. А в гербе Казани видно его изображение”.