Казань на Боратынского (встречается и иное написание фамилии – Баратынский. – Р.М.) поначалу не произвела никакого впечатления. Свой приезд сюда он воспринял как “изгнание”. “Вообрази себе, – писал он своему приятелю Киреевскому, – что мы совсем нечаянно собрались ехать в Казань…” На самом деле приезд был связан с необходимостью устраивать запущенные хозяйственные дела в старинном поместье Каймары (в 20 верстах от Казани), которое получила в приданое его жена Анастасия Энгельгардт. Правда, друзья подшучивали, что Боратынский сбежал от холеры, свирепствовавшей тогда в Москве. “Вижу по газетам, что у вас не прекращается холера”, – отписывал поэт Н.Путяте в июне 1831 года.

Поэт вел замкнутый образ жизни, сторонился света и новых знакомств. Даже спустя полгода он признавался, что “мало еще познакомился со здешним городом”. Единственным человеком, для которого он сделал исключение, был поэт Перцов, заслуживший похвалу Пушкина. “Он мне читал отрывки из своей комедии в стихах, – писал Боратынский, – исполненные живости и остроумия. С ним одним я здесь говорю натуральным моим языком”. Впрочем, очень скоро поэт поменял свое мнение о Перцове: “Может быть, он человек с умом, и даже хорошими душевными качествами, но как-то существо его не гармонирует с моим. Мне с ним неловко и невесело”.

Вообще, Боратынский никогда близко не сходился с людьми и чувствовал себя среди них чрезвычайно одиноким. Печаль, грусть, тоска – постоянные спутники поэта и темы его психофилософических изысков. Печальнее художника в русской поэзии надо еще поискать.

И вот сентябрь! И вечер года к нам
Подходит…

Вся жизнь поэта – один затянувшийся вечер года.

В юности у Боратынского были близкие отношения с Пушкиным, часто цитировавшим его строки, но с годами дружба стала остывать, переходя в отстраненно-холодное уважение. В абсолютной гармонии Евгений Боратынский пребывал лишь со своей первой и последней настоящей любовью Анастасией Энгельгардт, которая пережила его на 16 лет и даже после его смерти думала и вспоминала о нем как о живом, не обрывая незримую духовную нить, связывающую сей мир с потусторонним.

Несмотря на всю “несветскость” натуры Боратынского, оградить себя полностью от казанского радушия и хлебосольства не удавалось. “Мы переехали из деревни в город: я замучен скучными визитами”, – докладывал в очередном письме своему московскому адресату поэт. В Казани знали, любили и ценили его поэтический дар, взахлеб читая его стихи, правда, “переписанные, а не печатные”. Местные литераторы собрались издавать свой журнал (он, кстати, вскоре вышел под названием “Заволжский муравей”), приглашая к сотрудничеству и Евгения Абрамовича. Но поэт, отдавая предпочтение журналу И.Е.Киреевского “Европеец”, отнесся к этой идее с некоторым столичным апломбом…

Вскоре у Боратынских образовался небольшой круг знакомств: историк Арцыбашев (“человек очень ученый и в разговоре… приличный”), астроном Симонов, математик Лобачевский… Одна казанская дама, как писал поэт, “женщина степенных лет, не потерявшая еще притязаний на красоту, написала мне послание в стихах без меры, на которое я должен отвечать”. Это была писательница А.А.Фукс – жена известного профессора К.Ф.Фукса. “Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхваливал ее красоту и гений”, – так прокомментировал его ответ Пушкин, которого два года спустя во время приезда в Казань Боратынский познакомил с супругами Фукс.

Александра Андреевна оставила об этом свои воспоминания: “… Задумавшись, я сидела в своем кабинете, ожидая к себе нашего известного поэта Боратынского, который обещал заехать проститься, и грустила об его отъезде. Боратынский вошел ко мне в комнату с таким веселым лицом, что стало даже досадно. Я приготовилась было сделать ему упрек за такой равнодушный прощальный визит, но он предупредил меня, обрадовав новостью о приезде в Казань А.С.Пушкина и о желании его видеть нас… В шесть часов вечера мне сказали о приезде к нам Пушкина. Я встретила его в зале. Он взял дружески мою руку со следующими ласковыми словами: “Нам не нужно с вами рекомендоваться; музы нас познакомили заочно, а Боратынский еще более”.

Да, “Болдинская осень” в Каймарах не состоялась, хотя поэт был полон творческих замыслов. Но нельзя сказать, что казанский период вообще никак не сказался на творчестве Боратынского. “Ты прав, – писал он редактору “Европейца”, – что Казань была для меня мало вдохновительной. Надеюсь, однако ж, что несколько впечатлений и наблюдений, приобретенных мною, не пропадут”. Это была пора экспериментов. Боратынский, последовав примеру Пушкина (“Повести Белкина”), пробует себя в прозе и даже впервые публикует мистическую повесть “Перстень”. В первый раз берется писать драму. К сожалению, текст не сохранился – Боратынский сжег рукопись, поняв, что проза – не его стихия, что ему удобнее излагать свои мысли и чувства рифмованными словами.

И еще один важный вывод Боратынского: “…провинциальный город оживленнее столицы. Говоря оживленнее, я не говорю приятнее; но здесь есть то, чего нет в Москве: действие. Разговоры некоторых из наших гостей были для меня очень занимательны. Всякий говорит о своих делах или о делах губернии, бранит или хвалит. Всякий, сколько можно заметить, деятельно стремится к положительной цели и оттого имеет физиономию… В губерниях больше гражданственности, больше увлечения, больше элементов и политических и поэтических. Всматриваясь внимательно в общество, я, может быть, напишу что-нибудь о нем…; но я уже довольно видел, чтоб местом действия русского романа всегда предпочесть губернский город столичному”.

“Губернский роман” Боратынский так и не написал. Главный итог его казанской жизни – не в творческих находках (хотя были созданы замечательные поэтические произведения “На смерть Гете”, “Мой Элизий”, “Мадона”, “Где сладкий шепот…”), а в том, что он здесь в полной мере ощутил “благодать семейного счастья”.

На свое дарование поэт смотрел как “на поручение”, которое необходимо исполнить, “несмотря ни на какие препятствия”. Но главным стержнем его существования, вновь и вновь возвращающим поэта к “себе и небу”, была Анастасия Энгельгардт, однажды решившаяся

… делить его волненья,
В нем таинства печали полюбя.

Казань была последним местом, где Боратынский чувствовал себя покойно и счастливо. Потом в нем произошел нравственный надлом, из которого не было исхода. И только Анастасия своей беззаветной любовью могла как-то поддержать поэта:

Ты, смелая и кроткая, со мною
В мой дикий ад сошла рука с рукою…

Как лечили душевные болезни в XIX веке? Более верного средства, чем путешествие за границу, не было. Париж, Марсель, Неаполь… Удивительно, но “лекарство” сработало: Боратынский стал оживать, что сразу отразилось и в его творчестве (цикл итальянских стихов). Но вдруг слегла его ангел-хранитель Анастасия. Бессонная ночь у ее постели, страх потерять единственно близкого человека, тяжкие раздумья о своем возможном одиночестве в будущем – это оказалось для Боратынского смертельным ударом. Словно отдав свои последние силы больной и горячо любимой женщине, он отошел в мир иной.

Анастасия выздоровела, а Боратынский умер. Ему было 44 года…

P.S. 19-21 марта в Казани пройдут традиционные Боратынские чтения. В эти же дни музей Е.А.Боратынского – филиал Национального музея РТ – будет отмечать свое 25-летие.

На снимках: Е.Боратынский и А.Энгельгардт; музей-усадьба Е.А.Боратынского.