25 марта исполняется 100 лет со дня рождения замечательной татарской актрисы Гульсум Камской. Почти пятьдесят лет отдала она сцене, создав галерею прекрасных женских образов в спектаклях по произведениям татарских драматургов, а также А.Островского, М. Горького…
“Я начала работать в театре в 1919 году, – вспоминала актриса. – В то время мы играли в неделю чуть ли не по три премьеры. Трудно сейчас сказать, что это было: творчество или ремесло? Но я отдала театру все свои силы, посвятила ему всю себя. И о каждой поре жизни вспоминаю с радостью…”
Ярче всего талант Камской проявился в острохарактерных ролях, которые, как известно, редко бывают в спектакле центральными. Но, даже оставаясь на втором плане, актриса буквально несколькими штрихами умела показать характер и судьбу героини. Камская привнесла на сцену жизнь, глубокий реализм и психологизм. Не имея специального образования и больших ролей, она тем не менее встала в один ряд с прославленными мастерами татарской сцены.
А вот личная судьба актрисы сложилась трагично. В 1937 году был репрессирован муж Г.Камской – режиссер Гали Ильясов, а вскоре арестовали и ее саму… Двоих детей, оставшихся без родителей, отправили в разные детдома… Но и после возвращения “оттуда” над Гульсум Камской еще долго довлел ярлык “жены врага народа”. Тем не менее она нашла в себе силы не только жить, одной воспитывать сыновей, но и вернуться на сцену. Вся ее жизнь – это подвиг выживания и пример высокой преданности искусству.
В ближайшее время в Татарском книжном издательстве увидит свет роман Асфана Ильясова, сына Г.Камской, “Святая косточка”, который автор посвятил жизни и светлой памяти матери. Предлагаем вниманию небольшие отрывки из будущей книги.
Крик души
В 43-м, самом лютом году войны, мать обязали после спектаклей, за полночь дежурить у ворот дома. Одна слабая и беззащитная женщина в ночи – что она может сделать, окажись поблизости и впрямь вооруженные бандиты?! Но, зная, что отказ от ночных дежурств чреват для нее увольнением из театра и потерей комнатушки на улице Островского, мать безропотно согласилась. Она вспоминала: “Полночь. Я вышла из нашего темного подъезда на такую же темную улицу, поставила стул у парадного (мы жили во дворе, в пристрое) и огляделась по сторонам. В голову лезли всякие страхи. На улице ни души, но мне все время казалось, что кто-то наблюдает за мной из темноты. Чтобы успокоиться, я старалась думать о чем-нибудь хорошем, например, о том, какая замечательная жизнь наступит после победы… По-моему, я даже немного задремала, как вдруг со стороны Банковской улицы, нынешней Тази Гиззата, послышался крик. Я вздрогнула, и сна как не бывало. Осторожно, из-за двери парадного стала вглядываться в темноту. Крик повторился, причем гораздо ближе, но ничего и никого не было видно. Окончательно убедившись, что кричавший явно движется по направлению к нашему дому, я заметалась и, прихватив стул, спряталась в подъезде. Вскоре показался и обладатель голоса. Он тенью приблизился к нашему парадному и, осмотревшись по сторонам, хотел войти в него. Мне ничего не оставалось, как выйти навстречу. Моя душа была в пятках, хотелось бежать куда глаза глядят, но я, собрав всю волю, преградила путь незнакомцу, крепче вцепившись в спинку стула. Увидев меня, мужчина отшатнулся от неожиданности, взглянул на стул, которым я прикрывалась, как щитом, и зло, истерично вскричал:
– Что тебе нужно? Ну чего ты здесь торчишь? Я первым занял это парадное! О-о-о…
От этого надрывного и бесконечного “О-о-о” у меня снова побежали мурашки по телу. А мужчина тем временем схватился за мой стул и начал тянуть его к себе. Я еще крепче вцепилась в стул с другой стороны, с твердой решимостью не отдавать его. Как ни странно, мне это удалось. Потирая ушибленную стулом ногу, я более внимательно взглянула на незнакомца и поняла, что никакой он не бандит, а, скорее всего, один из эвакуированных. Тогда их было очень много в городе – голодных, без жилья…
– Я из Воронежа, – подтвердил он, как бы прочитав мои мысли. – Хотел здесь переночевать. Я никому не принесу вреда. Только не надо доводить меня до отчаяния! – опять сорвался он на крик. – Я готов на все, больше нет сил…
И мужчина заплакал.
Занимался рассвет. Я подхватила свой стул и молча, не оглядываясь, нырнула в подъезд и через двор пошла в сторону нашего пристроя.
В доме было тихо. Я смотрела на тебя, спящего, и думала: Боже мой, наступит ли предел всеобщему горю, этой бесконечной череде людских бед и страданий”, – завершила мама свой горький рассказ.
Отец
Я долго вертел телеграмму в руке и не мог уразуметь, кто такой Гали. “Встречайте Татарстаном Гали”. Боже мой, неужели это мой отец?!
Спектакль закончился, зрители расходились. Я нашел в театре брата и показал ему телеграмму. Он прочитал и заорал на меня:
– Что же ты молчишь?!
Я опешил:
– А что, я тоже кричать должен? Мать еще не знает…
Мы спустились к ней в
гримуборную. Мать сидела перед зеркалом и снимала грим. И тут брат забуксовал, начал говорить о чем-то постороннем, а телеграмма жгла руки. Наконец я не выдержал:
– Ну что ты тянешь кота за хвост? Покажи телеграмму!
Брат полыхнул на меня взглядом и выронил телеграмму. Пока он наклонялся за ней, мать уже обо всем догадалась:
– От отца? Он едет? Вот тебе, сынок, и “атес”…
Она вспомнила курьезный случай со мной, когда в школьном сочинении вместо “отец” я написал “атес”, так как никогда прежде не писал это слово. Тогда мать торжественно, как клятву, сказала мне: “Он вернется, и ты, сынок, навсегда в своем сердце запишешь правильно и четко – ОТЕЦ!”
Мать медленно вытерла легнином остатки грима и обессиленно положила голову на руки. Мы с братом тоже притихли. Через какое-то время тишина стала мне казаться гнетущей, я заерзал на месте. Брат снова сверкнул на меня глазами. Наверное, я и вправду не чувствовал того, что в тот момент испытывали они. Мать и брат видели отца, хранили его образ, а для меня это был совсем незнакомый человек. Интересно, а что почувствует отец, глядя на двадцатидвухлетнего балбеса, вытянувшегося под метр восемьдесят, которого он помнит полуторагодовалым ребенком?..
Наконец мать подняла голову и, улыбнувшись, сказала:
– Сегодня в театре праздник – наследие Тинчурина вернулось в театр. Для нас же это двойная радость, потому что возвращается ваш отец – Гали Ахсанович Ильясов. Слава Аллаху, я дождалась этого дня!
… Поезд пришел без опоздания. В окне вагона я увидел высокого седого человека.
– Отец, – прошептал брат и кинулся к подножке вагона. Мать внимательно взглянула на меня, будто сравнивая мое лицо с тем, которое мелькнуло в окне. Я взял ее под руку, и мы пошли навстречу нашему долгожданному будущему.
Брат уже тащил чемодан, на боку которого висели какие-то фрукты, а я смотрел на идущего следом человека с усталым лицом. Внутри меня по-прежнему все молчало. Отец как-то дежурно поцеловал мать, похлопал меня по плечу и пожал мою руку, и мы пошли на остановку такси.
Скованность чувствовалась и дома, вся надежда была на застолье. После первой рюмки языки немного развязались, начались воспоминания двадцатилетней давности. Пусть это нескромно, но я ждал разговора о своей персоне. Меня же, казалось, все забыли, словно я и не родился. Наконец мне надоело молча и безучастно сидеть за общим столом, и я решил пойти к соседям, чтобы послушать музыкальную передачу , которую всегда в это время передавали по “Голосу Америки”. Однако и любимый джаз не лез в голову. Мне чего-то не хватало, а чего – я и сам не мог объяснить.
Когда вернулся, отец довольно резко спросил, что я делал у соседей. Я ответил и почувствовал, что он едва сдерживает себя. Мать и брат смотрели на меня осуждающе. Опять же не знаю почему, мне захотелось сказать какую-нибудь дерзость:
– А почему же не послушать, если американскую волну перестали глушить?
Брат, казалось, вот-вот взорвется от злости, а бедная мать тревожно переводила взгляд с отца на меня и опять на него…
– Не ешьте его глазами, оставьте, – глухо сказал отец. – Ведь мы еще толком и не познакомились.
Мать побежала на кухню за горячими перемячами, а брат полез в буфет за бутылкой вина и почему-то долго там копался, хотя вино стояло на виду.
– Ты уже на втором курсе? – отец хотел сказать “Асфан” или “сын”, но не произнес ни того, ни другого. – Я только сейчас понял, какая вечность прошла, – он посмотрел на меня усталыми, близоруко сощуренными глазами. – Мы жили, как на разных планетах. Только на вашей время бежало, а на моей тянулось, как долгая ночь. Впрочем, может, тебе и не нужно этого знать, меньше груза будет за плечами, – сказал он, как бы оборвав свою мысль, и позвал всех к столу.
Но и дальше разговор не клеился. Да, мы и вправду жили на разных планетах, и похожесть их была только в том, что и там, и здесь не было счастья.
Асфан ИЛЬЯСОВ.
