В Американском репертуарном театре артист завершал свои пятинедельные гастроли. Планировали четыре недели, потом продлили еще на одну. И каждый раз спектакль заканчивался такими аплодисментами, когда публика встает во весь рост в едином порыве благодарности. С этого порыва мы и начали.

– Привычно в Америке наблюдать, как публика вежливо благодарит артистов – занавес дают пару раз, после чего народ спешит на ужин или к парковке, побыстрей добраться до дома. А тут прямо с ума посходили. Это чисто американская реакция?

– Нет, конечно, но с Америкой такие отношения сложились давно. Я приехал впервые в Штаты в 1955 году. Говорят, что я принес сюда искусство молчания. Никто обо мне в Америке не слышал тогда. Традиции Пьеро – то есть мима с набеленным лицом, знакомые Франции и многим иным европейским культурам с прошлого века, тут не существовало. Молчание американцы переживали как новую театральную музыку. Это было испытанием и для американской публики, и для меня. Ведь критики могли уничтожить то, что я делал, в секунду. Знаете, как тут бывает – разгромная статья в “Нью-Йорк таймс” – и можешь собирать чемоданы. А тогда в Нью-Йорке произошло что-то иное. Занавес давали по 60 раз. И я стал ездить в Штаты чуть ли не каждый год. То, что они называют “легендой”, “мифом” Марсо, на самом деле есть некая зрительская эстафета памяти.

– Ваша легенда зависит, наверное, еще и от того, что американцы потрясены вашей формой. На семьдесят седьмом году жизни чуть ли не ежедневно давать двухчасовое шоу, требующее огромной затраты чисто физической энергии, – это вызывает у них почти детский восторг. К тому же многие, кажется, даже не догадывались, что это сам Марсо играет. Думали (сужу по некоторым моим друзьям), что Марсо уже давно на пенсии или в лучшем из миров, а гастролирует театр имени Марсо.

– Ну, возраст в какой-то степени тут работает на легенду. Хотя понятие возраста в искусстве не такое простое дело. Иногда люди умирают для искусства будучи молодыми, иногда полноценно существуют как художники до глубокой старости. Чисто физическая форма тоже имеет большое значение. Я получил хорошее наследство от родителей, не курю и не пью. Ну, разве что бокал вина. Очень внимателен и осторожен с едой. Но моя сила в том, что преподаю. Когда учишь других, ощущаешь себя живым. Когда я не гастролирую, я преподаю дважды в неделю в Париже в школе мимодрамы, которую я основал в 1978 году.

– Вы живете в самом Париже?

– Нет, за городом, в очень старом доме трехсотлетней давности.

– Есть у вас теперь какая-то сверхзадача – у Станиславского есть такое словечко?

– Не люблю я таких слов, но некая общая цель есть, конечно. Обеспечить будущее того искусства, которым я всю жизнь занимаюсь. Опять-таки не обольщаюсь и не встаю с утра с этой, как вы говорите, сверхзадачей в голове. Просто работаю. Я пытаюсь быть, если это применимо к миму, историком человечества. Ухватить что-то самое важное. Если ты потерял различие между хорошим и плохим – дело плохо. Поэтому я не боюсь соединять свои старые номера с новыми. Играю сюжет об опасности ядерной войны или о геноциде. Знаю, что люди привыкли смеяться на моих вечерах, но пусть они и задумываются тоже. В конечном счете я всю жизнь пытаюсь идти по канату, натянутому между комедией и трагедией.

– Кстати, а откуда возникла фамилия Марсо, откуда ваши предки?

– Да я же не Марсо, это мой сценический псевдоним, который был придуман в юности. Родился я в Страсбурге, а отец мой был кошерным мясником…

– Честно говоря, впервые слышу, что Марсо, символ французского искусства ХХ века, – еврей. Вы ощущаете эти свои корни?

– Ну, конечно, ощущаю. По-разному в разные годы. В детстве ощущал свое отличие от сверстников – по субботам я не мог ни читать, ни писать. Я стеснялся того, что был евреем, мне напоминали об этом ежедневно. Иногда я чувствовал себя как в гетто. Отец не был глубоко религиозным, он был человеком своего времени, активным членом профсоюза, социалистом. Работал рядом с другими мясниками-христианами, и они часто говорили ему: “Ты хороший парень, похож на нас”. Он отвечал: “Ну, конечно, похож, ведь Христос был евреем. Как можно быть антисемитом, если Христос, что пошел на крест, был евреем!” Еврейскую тему до войны понимали совершенно иначе, чем после войны. Мой отец в 44-м году был депортирован в Аушвиц. Там и погиб. Я был в армии два года – с 44-го по 46-й, а до того был в Сопротивлении, в подполье. Там и придумал этот псевдоним – “Марсо”.

– Откуда это?

– Был такой молодой генерал, ровесник Наполеона, герой революционных войн. Среди прочих его побед была победа и на Рейне. А я родом именно с этой реки, из французского Эльзаса. Когда я впервые показал моему учителю Этьену Декруа свою пантомиму, он спросил, как мое имя, и я выпалил без запинки: “Марсель Марсо”. Он засмеялся, потому что каждый у нас во Франции знает эти слова: “Марсо уже на Рейне”. Когда я присвоил себе имя знаменитого генерала, Париж еще не был освобожден. Там, в Сопротивлении, никто не интересовался, кто я такой – еврей или христианин, мы боролись против общего врага. Я любил Францию, ее культуру, мне нравились Христос и Библия, но мне нравилась и русская революция… Сейчас говорят, что Сталинград не важен и Ленин не важен, но стоит серьезно подумать, прежде чем это говорить. Конечно, трудно соединить великую русскую культуру и столетия беспрерывного унижения. Трагедия в том, что народ сделал с самим собой.

– Боюсь, эту тему мы сейчас не решим. А вот, возвращаясь к миму Марсо, откуда в вашем Бипе эта самая нежная печаль? Это ваше еврейское детство?

– Ни в коем случае! У меня было счастливое детство. Со стороны отца – музыканты, танцовщики, со стороны матери – философы. Бип ведет свое происхождение от Чаплина, от его бродяги. Мне захотелось воплотить этого бродягу как метафору человеческой природы, ее величия и ничтожества. Он элегантный бродяга. Вот и все.

– Так что, никаких национальных корней?

– Нужно думать об искусстве, а не о национальных корнях или религии. Эти вещи приходят сами собой. Я что-то сделал в искусстве не потому, что я еврей или католик, и не потому, что тот, кто распят на кресте, – еврей. Одна умная журналистка в Нью-Йорке попыталась объяснить все, что я делаю, моими еврейскими корнями. Я ей ответил: мадам, я хочу говорить о человеческих переживаниях, а не о еврейских. Я понимаю переживания евреев во время погромов в Польше, в России, я знаю, что была культура гетто и культура талмуда, я всю жизнь восхищаюсь Шагалом, который сумел все эти вещи переплавить в визуальные образы. Я сам занимался живописью и понимаю, что это значит. Но при всем при том живешь только один раз, и эту жизнь стоит осмысливать не для евреев, мусульман или христиан, а для всех людей. Есть разные школы и разные философские системы, но я верю в общечеловеческую философию.

– Умеете прощать своих врагов?

– Стараюсь понимать… В 1951 году меня пригласили в Германию. Это было для меня тяжелым испытанием. Я не стал никому даже говорить о том, что мой отец погиб в Аушвице. Чего бы я этим добился? Чтобы немцы все как один чувствовали себя виноватыми, извинялись передо мной? Я этого не хотел… Почему кровь Христа упала на всех евреев? И дети должны отвечать? Я видел в послевоенной Германии детей и женщин, я видел солдат, которые побывали в русском плену. Им никто не мстил в России. Им даже сострадали. Нельзя культивировать ненависть к стране, которая породила Гете, Баха и Бетховена. Так вот, когда немцы пригласили меня приехать к ним, я сказал, что приеду, и приеду с любовью. И когда я там выступил, меня 60 раз вызывали на поклоны. Те же самые немцы. Думаю, что я представлял там не еврея, а свободного человека, умеющего рассказать об этой свободе на языке своего искусства. Я не хотел, чтобы немцы извинялись. Можно восхищаться христианской культурой, не забывая того, что дал миру иудаизм. Но когда что-то становится ортодоксальным и фанатичным – вот это настоящее наказание. Актеры должны показывать все, что происходит в мире. Как у Шекспира. Мы свидетели, но не судьи. Ни в коем случае не судьи. И кто знает, если б я был христианином и родился в Германии, я бы тоже поддерживал Гитлера и делал все то, что делали эти одураченные люди. Родиться легко, человеком стать трудно. Только когда становишься человеком, начинаешь понимать, что такое предлагаемые обстоятельства и что такое выбор. Брехт про это писал все время. Обстоятельства делают нас героями или подлецами.

– У нас в России хорошо знают брехтовский парадокс – несчастна та страна, которая нуждается в героях.

– Вот-вот, ну, это не только про Россию. Говорят, жизнь – это течение, кажется, что все забывается и все проходит. Это так, но дело еще и в том, что все в итоге возвращается. Вот в чем дело. Кто знает, каким он будет, этот ХХI век? Наш век был ужасным.

– Вы гастролировали в России несколько раз. Судя по отзывам, одна ваша миниатюра была особенно облюбована нашей публикой – “Создатель масок”. Почему именно этот номер стал эмблемой Марсо?

– Я должен быть честным и сказать прежде всего, что эту историю подсказал мне Александр Жодоровский, русский, родившийся в Чили. Он предложил мне сюжет о том, как человек сросся со своей маской. Это было в 1959 году, мы разделили с ним авторские права. Я сделал хореографию этого номера.

– А как вы сейчас трактуете финал этого номера: человек играет масками, а одна к нему пристала, срослась с его лицом, и он не может от нее отделаться?

– Человек попал в метафизическую ловушку. Он надел маску смеющегося лица и не может от нее отделаться. Он в ужасе, он страдает, переживает катастрофу. В конце концов им овладевает отчаяние и одиночество. Но публика смеется. Мне тоже не страшно. Одиночество не так плохо. Это ведь возможность самой глубокой рефлексии над жизнью в такие моменты.

– Помните ли вы ваше первое ощущение от России, вернее, Советского Союза?

Марсо взял со столика толстый альбом и стал его перелистывать.

– Вот тут вся моя жизнь в картинках, все мои гастроли по миру. Вот это Ленинград, вот я с Алексеем Баталовым, вы его знаете? Это ж русский Жерар Филипп! А вот Константин Симонов. Я читал его роман “Живые и мертвые”. Замечательно. А вот Мстислав Ростропович, я с ним и с Галиной тоже тогда в Москве познакомился. И с Шостаковичем. А Сергея Юткевича вы знали? Он тоже бывал в Париже у меня. А вот Мавзолей Ленина, Красная площадь (объясняет своему секретарю: Хрущев велел вынести тело Сталина из мавзолея, но статую Сталина поставили у Кремлевской стены. Секретарь произносит звук удивления, произносит по – американски – wow). А это вот Ялта, дом Чехова. А это русский клоун Олег Попов – мы вместе выступали.

– А мои соотечественники вас сразу поняли и признали?

– Мгновенно. Русские понимали то, что я делаю, как продолжение традиции характерного танца, не только клоунады. Это цирк, танец, театр, кино, Чаплин. Да еще у вас были Мейерхольд, Станиславский, Вахтангов. Если ты художник, то должен знать и японский, и китайский театры. Или индийский театр. Но с русской культурой у меня особые отношения. Я любил Пушкина, понимал братьев Карамазовых, даже Смердяковым я восхищался! Я считаю, что Гоголь – самый замечательный автор для искусства пантомимы.

– Ну а кроме Симонова и Юткевича, что еще осталось у вас от встречи с Россией?

– В последний раз я приехал в Москву в 1985 году, кажется. И там у меня во время спектакля открылась кровоточащая язва. Да, такая история. До того я никогда серьезно не болел, даже в госпитале не бывал, а тут меня отвезли в больницу…

– В Кремлевку?

– Нет, что вы, меня привезли на “скорой помощи” в Боткинскую. Меня оперировали немедленно, потому что я умирал, была большая потеря крови. Когда-то, когда я впервые был в России и выступал на радио, меня там научили сказать несколько слов по-русски радиослушателям, и я запомнил эти слова: “Здравствуйте, люди!” (он произнес эти слова с нежным французским акцентом). Так вот, когда я очнулся после операции и лежал там распластанный, как Христос на кресте, надо мной стояли мрачные люди, все в марлевых масках, без тени улыбки. И я почему-то вспомнил те несколько слов, которым меня научили на радио, улыбнулся тем, кто стоял надо мной, и сказал им: “Здравствуйте, люди!”.

– А что потом?

– А потом меня немедленно увезли домой. Ведь французы меня считают национальным достоянием, и они очень боялись, как бы чего там в Боткинской больнице со мной не сделали.

– Ну, и как русские врачи?

– Они спасли мне жизнь. Они работали замечательно, без слов, как настоящие великие мимы.

Анатолий СМЕЛЯНСКИЙ.
Театральный критик, ректор колы-студии МХАТ им.Чехова.