Всю жизнь я крутился около писателей. Поэты, прозаики. Разные стили, характеры, судьбы. Разные по величине и яркости таланты. Пишущая братия сравнима с цветами в поле. Каких только нет. Большинство одинаковых, похожих на одуванчики. Встречаются изящные, как васильки, но с беззвучными колокольчиками. Иногда набредаешь на неизвестный тебе вид с удивительной раскраской… Редкий экземпляр! Такой цветок – как застывшая бабочка. Но бывают и такие, которых цветами язык не повернется назвать. Может, полынь? Клевер? 

Сегодня мой рассказ – о трех поэтах, наших земляках и со­временниках. Их путь земной завершился, однако продолжают жить стихи. А еще воспоминания. На этот раз мои…   

Комната поэта

Под кремлевским холмом тогда стояли дома. Невысокие, невзрачные. Теперь здесь газон. В один из этих домов я заходил дважды. Первый раз – весной 1981 года.

Помню проходной дворик с воротами под аркой. На лавочке, нагретой задницами, промывали соседям косточки бабульки, под ногами крутились детишки, сушил развешенное бельишко ветерок, умывались кошки. Щипало хлоркой от уборной. Там кто-то шуршал передовицей.

Старушки покосились на нас подозрительно, и мы прошли наверх. Мы – это я, совсем молодой сочинитель, только что исключенный из университета, и прожженный жизнью поэт Ч., который повсюду читал одно и то же стихотворение: «Как ты женщинам врешь обаятельно. Как внимательно и обнимательно, как расчетливо действуешь ты». Среди взрослых собратьев по перу он молчал, начинал блистать только в компании неискушенных в поэзии. Позднее я нашел это произведение у Евтушенко.

Ч. уверенно вел меня по скрипучим ступенькам на второй этаж к своему другу, уже известному в Казани поэту Генке. В карманах плаща булькала жидкость, которая иногда для поэтов бывает важнее чернил. Немытый коридор коммуналки, все в паутине. На стенах висят тазики, велосипед.

Даже не стучась, Ч. толкает дверь. На пружинном матрасе, который занимает почти всю комнату, лежат двое – хозяин и его подруга. Они курят одну папиросу на двоих. Первое впечатление: он – смуглый и маленький, она – белая и большая.

Поэт, заложив руку за затылок и глядя мечтательно в серый потолок, как в весеннее акварельное небо, читал ей только что написанное стихотворение. На подоконнике стояла печатная машинка. Рядом – стопка желтоватой бумаги и синяя копирка. В уголке – ведро с окурками, вдоль стены выстроились пустые бутылки. Когда кто-нибудь ходил по комнате, они позвякивали. Поэт сунул мне в руки листочек, в углу, как полагается, стояла его фамилия – Геннадий Капранов. Так мы познакомились. Запомнилась строчка: «Идет уборщица в уборную, не по нужде, а по делам…»

Уходя, добавили к стеклянной таре свои две зеленые. Тогда бутылки не выбрасывали, а собирали и сдавали в пункты приема. Буханка черного стоила 16 копеек, а пустая «чебурашка» – 12 копеек. 

Второй раз я оказался в этом доме уже в июне 1985 года. Пришел проститься…

«Капранова убила молния!» – эта новость быстро облетела всех казанских поэтов. Руководитель литстудии при музее М.Горького Марк Зарецкий сказал нам, чтобы собирались к 12.00 у дома поэта. Я опоздал минут на пять. Даже ворота еще были нараспашку. Поднялся в пустую комнату. Дверь не заперта. Все вверх дном. Тот же матрас, машинка на подоконнике. Под ногами – стихи и окурки. Я поднял один листочек, прочитал и запомнил наизусть. Видимо, где-то в начале 80-х поэт поехал покорять Москву, прошелся по редакциям журналов, да, видимо, безрезультатно. От той поездки у него осталось такое впечатление:

Он сказал мне: «Старожил я московский.

Покажу тебе, где жил Гиляровский».

Но глядит он как-то вбок и игриво…

Мы спустились в погребок выпить пива.

Недоволен мой старик шумом-гамом,

Молча пиво пьет, стоит…

Я – с агдамом.

Что же, думаю, стоим? Истуканы?

Ну, и выпили мы с ним по стакану.

И сказал мне старожил:

«Хрен уж с ним уж…

Я не знаю, где он жил… Извини уж…»

Взял я кружку, что моя,

пену сдунул:

ничего, отец, да я так и думал…

Не наш человек в тюбетейке

Поэт Б. окончил Высшие литературные курсы в Москве, и, может быть, поэтому русский язык его напоминал ухоженный парк, где кусты аккуратно подрезаны ножницами садовника.

С иронией называл себя татарским поэтом с еврейскими корнями, пишущим на русском языке. Благообразная внешность, подстриженная седая бородка, маленькие пуговки глаз, ничего не выражающие. Кирпичики его книг также были безупречны…

Когда в начале 2000-х годов Б. перебрался на постоянное место жительства в Вену, это даже увеличило ряды его поклонников. Он сделал правильный ход, правда, сильно запоздал. Теперь уже не повесишь на себя ярлык «поэта-диссидента», не прокатит. Но все равно рейтинг его поднялся. Провинция смотрела на поэта снизу вверх. Он слал новые произведения из Европы, и их охотно публиковали в казанских журналах.

Стихи мне его никогда не нравились. Заявления Б. с трубкой во рту, что он мусульманин, воспринимались как пиар. Когда он умер, местное телевидение приехало домой к одному казанскому писателю Ф., и тот сказал добрые слова в адрес почившего. Я в это время тихо сидел на кухне и ждал.

Но вот телегруппа, свернув шнуры, ушла, и тогда Ф. признался мне: «Говорю я на камеру одно, а из памяти неожиданно выплыло совсем другое. Как-то по просьбе татарского журнала делал я с ним интервью. Он обстоятельно ответил на все вопросы, а в конце протянул мне свой пухлый томик, изданный там. Тепло надписал и говорит: „Слушай, за свой счет пришлось издавать, поэтому ты уж извини, заплати мне хотя бы сто евро!“

Как-то эти слова меня тогда резанули… Согласись, не по-нашему это! Не наш он человек. Чужестранец какой-то, хоть и в тюбетейке!»

Дверь в березовую рощу,

или История одного стихотворения

Первая особенность города Зеленодольска под Казанью заметна сразу: деревьев здесь больше, чем людей. Многие улицы обрываются прямо в лесу. Вышел человек с корзинкой из подъезда – и уже в березовой роще!

И жил у самой березовой рощи в хрущевке на улице Тихой Николай Антонов, самый что ни на есть народный поэт.

Зашел я к нему как-то в гости. Смотрю, зал по-деревенски чисто прибран, тяжелый комод кружевными салфетками убран, на столе – потрепанный томик Есенина. В эту «мемориальную» комнату хозяин редко заходит, чтоб не мусорить. Уляжется на кухне на матрас, руки под голову подсунет и стихи сам себе или редкому гостю читает, каждое слово смакуя и задумчиво растягивая. Как будто на полянке лежит, только травинки в уголке губ не хватает…

За окном июль,

бушует грозник,

В доме непокой и тишина,

В доме непорядок,

В доме дождик,

В доме – равнодушная жена.

Я в постели,

вдребезги разбитый,

Паралич ликует надо мной.

Душу мне соборуют ракиты

И июльский дождик проливной.

Лишь одна кровиночка

погожая

Согревает влажное жилье.

Девочка, так на меня похожая,

Гладит кукле туфелькой белье.

Это – про него, Николая. Однажды в дубняке укусил его клещ. И грянула беда: энцефалит, паралич. Молодая жена упорхнула бабочкой. И только мать терпеливо отпаивала сына из ложечки подогретым кагором, освященным в церкви села Гари.

И чудо случилось! Однажды посреди ночи на ноге как будто бы маленькая лампочка зажглась. Это мизинец ожил. Так, через мизинец, жизнь вернулась в тело. Первым делом пошел Коля в лес и полную корзину подберезовиков набрал…

Книжка у него в Казани так и не вышла, а школьные тетради с новыми стихами куда-то затерялись. Одно из стихотворений Николая Антонова сегодня я привел по памяти. Возможно, не точно. Мне кажется, это единственное произведение, которое сохранилось от поэта!

На прощанье подарил мне поэт любительскую фотокарточку, где стоит он посреди зеленодольской улицы в кепке набекрень и трясет лисицей в руке, пойманной тут же у сарая. Больше мы не виделись. С тех пор прошло 23 года…

Адель ХАИРОВ