Литературное объединение «Орфей» появилось в Набережных Челнах на следующий же год после начала строительства КамАЗа. И быстро стало знаменитым на всю страну.

Тому было две причины. Во-первых, заседания «Орфея» не пропускала журналистская братия. Романтика труда первостроителей вкупе с творчеством молодых, представляющих весь СССР, привлекала местные и всесоюзные издания, редакции телевидения и радио. Так члены «Орфея» сразу стали завсегдатаями голубых экранов, газетных и журнальных страниц, поэтических сборников. Во-вторых, в объединении действительно собралась живая, рисковая и по-настоящему талантливая молодежь.

Так что свою минуту славы орфеевцы заслуживали по делу. Особенно часто здесь звучали имена знаменитой троицы: Валерия Сурова, Руслана Галимова и Евгения Кувайцева. Три судьбы, три загадки преждевременного ухода.

Самым-самым был Женя Кувайцев. Некоторые его стихи в ту пору украшали фронтоны домов и мостовые пролеты. Яркий тому пример – строки, опоясывавшие эстакаду на въезде в автоград

Женя работал на строительстве плотником. Лицо этого парня, открытое и гладкое, как речной голыш, было осыпано яркими веснушками. Был он говорлив, неуемен в спорах. Писал задорные стихи в духе романтики первых пятилеток: «Эгей, комсомольцы, молодо-зелено, вам эта стройка большая доверена! Самая нужная, самая важная! Вперед неотступно, братва отважная!»

Не из расчетливого приспособленчества к газетным лозунгам слагал эти строки Кувайцев. Он искренне так думал, чувствовал, верил и считал правильным так жить. Советская власть, неустанно и во многом наивно воспитывая человека светлого будущего, кое в чем преуспела. В ту пору еще встречались, и не так уж редко, люди, готовые «прежде думать о Родине, а потом о себе». Женя принадлежал к такой породе. Был он женат, имел дочь и раннюю лысину, но оставался не только самым возрастным, но и самым активным членом литобъединения.

Со временем чуть ли не все орфеевцы поступили в Литературный институт – кто на очное, кто на заочное отделения. И только Кувайцев никак не мог пройти творческого конкурса, в отчаянии сам уже понимая, что вредит ему как раз вот эта его рабочая закваска. В стране пышным цветом подспудно уже цвела необуржуазная эра, и вся эта поэзия от сохи и станка приемной комиссией воспринималась как замшелый моветон. На шестой раз, осознавая, видимо, что неловко так упорно отпихивать с порога рабочего поэта, да еще с КамАЗа (кого тогда и принимать на заочное отделение?), творческий конкурс Кувайцеву позволили пройти. Но тут же срезали на экзамене.

Женя был близок к суициду: рушилась мечта всей его жизни, весь ее смысл! И тут пришел на помощь… А вот кто? Воспоминания разнятся. Бывший орфеевец Александр Бойко утверждает, что к ректору Литинститута просить за Кувайцева ходил поступающий вместе с ним поэт из Омска Володя Курочкин. Курочкин якобы даже предложил взять Кувайцева на свое место. А он сам готов был приехать поступать на следующий год. Подобная жертвенность будто бы настолько впечатлила ректора, что Кувайцева он зачислил.

Однако бывший редактор издательства «Молодая гвардия» Александр Ольшанский числит внедрение Кувайцева в Литинститут своей заслугой. А кое-кто вообще утверждает, что за Кувайцева замолвил слово сам Евгений Евтушенко. Где истина? И нужно ли теперь ее искать?

Самого Женю Кувайцева безуспешно ищут с апреля 2001 года. Он подрабатывал установкой дверей новоселам и как-то заметил, что на автостоянке стали пропадать из багажника его машины рабочий инструмент и материалы. Предъявил претензии владельцу стоянки, вспыхнул конфликт, чуть не закончившийся дракой. После этого Кувайцева никто не видел. Классный плотник Евгений Кувайцев как в воду канул.

Впрочем, поэт Евгений Кувайцев, знаменитый автор завещания потомкам – «Город дарю вам, построенный мною, живите!» – кончился еще раньше. С начала 90-х годов он разочаровался в поэзии, в ее способности влиять на души людей, исправлять социальные и человеческие пороки. И даже отказался издать книгу своих стихов, хотя ему неоднократно предлагали это сделать.

Если Кувайцев был самым знаменитым, то Руслан Галимов – самым талантливым. Я сказал бы, даже гениальным, если бы слово это не лишили всякого смысла, пропагандируя любого нахрапистого слагателя песенной халтуры. Руслан был живой легендой, при том, что стихов его не печатали совершенно. Работал он бетонщиком, ходил в брезентовой куртке с надписью на спине. По камазовской моде так обозначали названия городов, откуда прибыли на стройку. У Руслана на брезентухе было написано «Зурбаган». Жил он то в общаге, то на брандвахте, а то и вовсе у сторожа на
местном кладбище. Стихи писал ни на что не похожие, в них не было ни рифмы, ни размера. Гениально заикаясь, Руслан вопрошал: «З-зачем с-стихам размер? Это же не ботинки!» И упорно сочинял вот такие верлибры:

Он сидел, слегка подогнув ногу,

на самом краешке стула и,

неестественно жестикулируя

(при этом надо было соблюсти равновесие), доказывал,

что Тулуз-Лотрек не стал бы

великим художником, если бы

в детстве не упал с лошади.

Он настолько убедил меня,

что теперь я не знаю,

кто из них гениальней – лошадь, что сбросила Лотрека,

или Тулуз-Лотрек,

что упал с лошади.

Когда строительство автогиганта близилось к завершению, а жизнь в Челнах подернулась ряской обыденности, люди потихоньку стали перекочевывать на другие стройки, Руслан тоже сорвался с места. Письма от него я получал из самых неожиданных мест, вплоть до Средней Азии и Кавказа, пока он не осел в столице, устроившись бетонщиком в «Метрострой». Как-то сразу Руслан прибился к литобъединению при Союзе писателей, и жизнь его стала быстро меняться. Живой классик Юрий Нагибин взял его под крыло, предрекая большое будущее.

«На втором монинском семинаре был парень Руслан Галимов, – написал в своем дневнике Нагибин, – татарин, бывший детдомовец, рабочий, опубликовавший в «Новом мире» два милых стихотворения. Но на семинаре он присутствовал в качестве прозаика, хотя лучшим у него оказалось стихотворение о первом крике младенца. Мне удалось протолкнуть его в «Сельскую молодежь». Галимов мне понравился: хорошее лицо, искренность, даже неотчетливая, сбивчивая речь была обаятельна. И вдруг отчего-то испугавшись за него, я сказал: «Если вы не погибнете, то станете большим писателем».

Нагибин оказался провидцем. После того семинара Руслан Галимов бурно пошел в ход: одна за другой появлялись публикации в журналах, рукопись его первой книги приняли в издательстве, Союз писателей дал командировку и крупную ссуду, на работе предоставили творческий отпуск. Руслан получил первую в жизни собственную квартиру, где мог творить сутки напролет, никому не мешая. Потом вдруг все стало рушиться. В драке, возникшей в редакции одного солидного журнала, Руслан сломал нос заведующему отделом поэзии, был избит в милиции, но, едва оправившись, дал по физиономии редактору поэтического отдела в другом журнале. Что послужило причиной таких взрывов – можно только предполагать.

Из его письма, отправленного в июне 1977 года, следует, что известный московский литератор, рекомендуя его стихи к изданию, сделал упор не на поэтических качествах, а на том, что, дескать, написал это простой, не очень образованный, но одаренный парень-татарин, нуждающийся в поддержке… А выступать под таким соусом Руслану не хотелось

Да, он обладал большим чувством собственного достоинства и реагировал на некоторые вещи очень болезненно. Так или иначе, но набранные уже рассказы в журнале выкинули, а издательство вместо запланированной отдельной книжки оставило его при коллективной, на троих. Но и ту Галимов не смог увидеть. Она вышла через неделю после того, как он внезапно, буквально в десять дней, сгорел от лейкемии.

Книжка избранной поэзии и прозы Руслана Галимова «Тебя не вызовут на бис» увидела свет много лет спустя в Набережных Челнах стараниями товарища его юности, поэта Николая Алешкова. А на бис Галимова вызывают сегодня все чаще: вышло уже несколько мировых антологий верлибра, где он соседствует с Элюаром. Есть посвященный Руслану раздел в музее Пастернака в родном его Чистополе. Но полного, исчерпывающего издания Галимова, достойного его удивительного таланта, до сих пор, увы, не существует.

Самым удачливым из знаменитой троицы оказался Валерий Суров, отец-основатель и руководитель «Орфея». Он же выдвинул идею назвать
литобъединение звучным именем мифологического певца. И горком комсомола это название одобрил. Наверное, не особо вдумавшись, ибо все-таки легендарный Орфей в поисках своей Эвридики спускался-то в ад.

После того как погорбатился в шахтах Донбасса и Воркуты, глубиной и мраком не уступающих орфеевскому аду, в Челнах Суров стал монтажником-высотником, потом был начальником комсомольского штаба стройки. В комнате общаги, где он жил с пятью соседями, только Суров имел личный телефон. По нему он «доставал» нерадивых поставщиков, выбивая бетон и конструкции. В изголовье кровати на тумбочке у него стояла гармонь. Валера играл на ней так же здорово, как писал свои цветистые рассказы. Он был поклонником опального актера и барда Галича. Может быть, и по этой причине ярких, легких суровских рассказов и не печатали.

За поддержкой Валера обращался к тогдашнему председателю русской секции татарского Союза писателей, фронтовику Геннадию Паушкину. Но так получилось, что книгу о строителях КамАЗа издал сам Паушкин, включивший Сурова в число ее героев. Однако Валера и сам хотел издавать, дарить свои книги. Короче говоря, покинув челнинскую общагу, он бросил якорь в Питере.

На берегах Невы Суров при его лидерских качествах, потрясающей коммуникабельности, несомненном таланте быстро пошел в гору. В Лениздате вышла его первая книжка рассказов «С новым снегом», а там пошло-поехало: публикации в питерских и московских журналах, вплоть до «Нового мира», книги в разных издательствах…

Когда в 1985 году я с женой и дочкой свалился ему как снег на голову с экскурсионными целями, то нашел Валеру уже в журнале «Нева», где он трудился старшим редактором отдела прозы. На ночь он приютил нас в своей квартире, а наутро внедрил в гостиницу «Советская». По тем временам это было очень круто и характеризовало Сурова не менее красноречиво, чем десяток уже выпущенных книг и обретенная в Ленинграде четырехкомнатная квартира. Впрочем, для старых товарищей он был по-прежнему гостеприимен. Изредка мы с ним переписывались, из его весточек я узнавал то о рождении сына, то о новоселье.

А потом рухнул СССР, а вместе с ним советская литература и благополучное суровское существование. Валера, сменив перо на топор и пилу, отправился зарабатывать на жизнь строительной шабашкой. А в 1996 году пришло печальное известие. Видимо, все-таки не прошел даром подземный стаж, вынесенный Валерой в название одной из его книг. У дышащих угольной пылью горняков силикоз – профессиональное заболевание, а от него рукой подать и до той страшной болезни, что не дала ему разменять даже «полтинник»

Похоронен Валерий Суров на Литераторских мостках Волковского кладбища. В век всеведения Интернета желающие могут даже взглянуть на его могилу, не отходя от компьютера, или прочитать байку питерского литератора Сергея Арно о похоронах.

И сам Валерий Суров, и книги его ныне подзабыты. Классиком он, увы, не стал. Но имя его не канет в Лету благодаря одному произведению – я о его дочери Марии Суровой, актрисе театра и кино, снявшейся у Сергея Соловьева в экранизации чеховских «Трех сестер» и в фильме «2-АССА-2», ставшей героиней поэмы Дмитрия Быкова «Ночные электрички». Мария унаследовала не только актерское дарование матери, но и литературный талант отца. И, судя по выложенному в Сети ее щемяще-пронзительному рассказу «Космос», отца на этом поприще она превзошла.