У дороги грозно трещит сорока. Бойко вскинув крылья, будто кавалерист в бурке, наскакивает на бредущего кота. Норовит клюнуть. Облезлый кот вяло шагает под гору, дергает хвостом и брезгливо морщится.

Что-то он натворил, и сорока не отстает. Тогда кот падает на бок и начинает нервно лупить хвостом по земле: а ну подойди ближе! Птица заходит уже со спины, трещит, грозится… Кот встает, щурится исподлобья по сторонам – не видит ли кто его позора? Отстань же, дура! Вскидывает усатую морду к небу – уже в отчаянье, в слезной кошачьей тоске…

С сороками здесь шутки плохи. Они напрочь отжали от поймы ворон, и случись карге появиться – поднимутся белобокие перехватчики, будут преследовать и щипать, пока та не свихнется, заполошно ломая крыло над зубчатым лесом.

Коты здесь уходят и не возвращаются. Потому и взяли двоих: пропадет один – утешит второй. Но где там! Каждый становится родным до слез

У нас два молодых кота. Есть у них патрон – большая собака Буч.

Коты, лохматые братья, взяты из зеленоградской квартиры. Белый и Серый. Белый с подпалинами, глаза голубые, один косит. Ласков. Все тянется поцеловать или сожмет кисть одними подушечками, чтобы не поранить когтями, потянет к себе и лижет с уважением.

У Серого шубка темная, глаза зеленые. Рук не любит. Разбойник. На второй день знакомства прыгнул на бок Бучу, что нежился на диване, и начал мять ему ребра. Ошалевший Буч вскинул голову и воззрился в мою сторону с диким вопросом…

Коты здесь уходят и не возвращаются. Потому и взяли двоих: пропадет один – утешит второй. Но где там! Каждый становится родным до слез.

Буч стережет их у ворот и подкидывает носом, когда те бегут к дому. Коты ложатся под воротами на локотки и ждут момента, чтобы проскользнуть.

Буч – подкидыш. Отец – «немец» с верхней улицы. Мать – брошенная на даче метиска, похоже, с кровью американской, бойцовской. Лоб широк и выпукл, как перевернутая плошка. Когда я хотел на эту плошку положить ладонь, она лишь подняла глаза – и я тотчас руку отдернул. Однако необходимость побираться принуждает ее скрывать характер. Она покорно ложится перед окнами сердобольных старушек и терпеливо ждет корытце с пищей.

Масть у Буча один в один в материнскую: черная шуба, на шее белое, из лебединого пуха, кашне, мощные лапы в кляксах, уши торчат пиками.

Рос он с котятами. Как они, умывался и дрался лапой, полюбил свежую рыбу, отчего шерсть на нем сияла, вызывая восторг и вопросы прохожих.

Собаки женского пола прибегали на него посмотреть.

– Неужели любуются? – удивлялся я.

– А ты что думал! – гордо восклицала жена, – Буч – олицетворение альфа-самца!

Прибегала с верхних лугов юная азиатка, потрясающая красавица с медвежьим коричневым окрасом и белой, высокой, как у морского конька, грудью. Становилась напротив Буча за рабицей и с улыбкой замирала. Затем взбрыкивала, отскакивая назад, чтобы лучше его разглядеть. Буч глазел очарованно. И вдруг они вместе принимались бежать вдоль канавы, внезапно останавливались и опять глядели друга на друга сквозь сетку, будто не веря тому, что видят.

Щенком Буч сначала дружелюбно относился к сородичам. Обнял как-то лапами агрессивного пса породы корги Боба: мол, не шуми! Но тот вскинул морду и порвал щенку губу. Ризеншнауцер Тайсон приходил к воротам, ставил подбородок подъярку на спину и с силой давил-давил – показывал власть.

Сначала Буч прогнал от ворот своего отца, который являлся вовсе не из родственных чувств. Пас Буч и обидчика Боба, но того в связи с взрослением Буча перестали выпускать на улицу. К Тайсону Буч выпрыгнул из открытого окна автомобиля, сбил с ног, завертелась схватка. Не выдержав натиска, Тайсон юркнул под ворота – и в тот же миг вылетел обратно, выдернутый за хвост…

После этого случая, когда Тайсон едва утек, на ошейнике Буча навеки защелкнулся карабин.

Буч прибился к нам, когда стая собак гоняла в подполе кота Мишу. Миша вышел из дома вальяжно, в сенях прыгнул в выпиленную дыру, а там – стая! Заборов между участками тогда не было, и собаки рыскали, где угодно.

По грохоту сваленных в кучу досок я понял, что там карусель, и с диким криком, притоптывая (тут каждая секунда дорога), выбежал… Тишина. На дворе в распахнутой двери – октябрьская тьма, хоть глаз коли, ни собак, ни кошки.

Где-то пронзительно кричал от страха оставленный стаей щенок. Я нашел его под окном кухни. Поднял за передние лапы на свет: крепкий, тугобрюхий.

«Берем!» – услышал голос жены.

Мы и думали завести щенка, брошенного, обреченного. Породистых и так возьмут, и жизнь им обеспечена на диванах.

Жена отрезала кусок говяжьей вырезки. Щенок слопал и мелко заморгал; дали еще. Щенок растерялся от счастья! Затем уплелся в угол и лег, глядел оттуда радостно: я буду здесь жить!

Говорят: подбери сироту, и вернее слугу не найдешь. Буч стал собственником, почти завхозом, не разрешал что-либо давать соседям через забор: доски цеплял зубами, подскакивал за передаваемым инструментом. Однажды сосед попросил у меня кирпичи, оставшиеся от кладки печи. Жадина бегал за каждым гастарбайтером – на границе участка тянул за пиджак назад: отдай кирпич!

Щенком Буч сначала дружелюбно относился к сородичам. Обнял как-то лапами агрессивного пса породы корги Боба: мол, не шуми! Но тот вскинул морду и порвал щенку губу

Его и подкупить нельзя. Соседи пытались. Пес съест колбасу и тотчас облает. Это у него от отца. Однажды у ворот «немца» я не мог выйти из машины, в сумке лежали пряники, я кидал их из окна, тот лопал и грозно лаял, не давая открыть дверку.

Дней через десять после происшествия под полом прибежал во двор с плачем истощенный Миша (в поисках его мы сбились с ног). Где-то он хотел отлежаться, но почуял, что приходит конец. Спина прокушена, на боку слой стылого гноя, будто пришитый шмат сала; страшная вонь.

Положили больного на полку возле печи, почистили рану. Приезжие, мы еще не знали, где поликлиника, где ветеринарка. Спросить было не у кого, дачники в ту пору разъехались. Лечили Мишу уколами гентамицина, кормили из шприца.

Миша пролежал более двух месяцев. На третий спрыгнул на пол, вышел в прихожую, увидел подросшего Буча со свалившимися на одну сторону ушами и вздрогнул.

Потом они стали друзьями.

Миша – дымчато-синий, с большой головой, будто ему пришили чужую, а глаза нарисовали наоборот – уголками книзу. Отчего он походил на плачущего недотепу. Ни украсть, ни в башмак насикать. Настежь дверь кухни, в кастрюле курячьи культи, а он сидит голодный у двери, ждет хозяев.

Возмужав, Миша стал бойцом. Являлся израненный, отлеживался, зализывал болячки и опять уходил. Его невозможно было погладить, струпья, короста твердели доспехами, на голове шишак и боевые рукавицы до плеч. Изорванный Миша являлся из последних сил. И грешным делом казалось: однажды доблестные коты сами принесут его на плечах, как на щите эллина.

Пропал Миша вьюжной февральской ночью, тогда мело четыре дня и четыре ночи. Дорогу занесло. «Нива» из поймы двигала сугроб, отпечатывала в снегу фары. Я чистил дорогу сутки. Усталый, выходил из машины, снимал с мокрой головы шапку, в небе еще свистели белые нити, и в печали казалось, что это летят под луной Мишины шерстяные останки.

Неуклюжий простак, он напоминал медвежонка, потому и назвал его Мишей.

Пролетели весна, лето, и вот опять осень.

Поднимаются из-за рощи два журавля, непривычно большие, с длинными ногами и крыльями, кружат над моей поймой, полет их сродни симфонии.

– Хозяин, работа еэсть? – кричат на горе древние арии. Это потомки тех, кто брал Вавилон и писал бессмертные поэмы. Теперь их зовут таджиками, скрипят по дорогам их ржавые велосипеды.

Обочина увядает в первую очередь. Бездомные псы трусят по проселкам. Нюхают окропленные другими схимниками-псовичами заросли. А хозяйские, те, кого выведут редкий раз на прогулку, от радости кидаются в кусты с головой. Жмурятся от счастья, чешут о кусты брюхо, фыркают, льют на кусты собственные письмена, грозно царапают когтями ссохшуюся землю.

Выпрыгивают из травы бездомные котята, вскинув ушки, ищут маму – летний помет, погибель зимняя. Одну девочку мы когда-то подобрали, она стала родоначальницей кошачьей династии в нашем доме. И Миша был последний из этого рода.

С осенью в дом пришли полевые мыши. И тогда я привез из Зеленограда двух братьев, Серого и Белого. К зиме они отъелись так, что отирали мохнатыми животами полы. Как только я ложился в своем кабинете и выключал свет, ощущал легкие прыжки на кровать. Копошенье. Я сплю на боку. Коты подбираются и, молча, в упорной борьбе, отжимают друг друга, чтобы лечь ближе к моему подбородку. Серый лапкой бьет брата по темени, тот отползает, становится жаль его, и я сгребаю обе лохматые туши, прижимаю к груди. Ведь я все вижу! И как они перед отбоем, будто невзначай, заходят в мою комнату, как валятся по углам подбородками в пол и глубокомысленно щурятся, будто они не здесь, а в мире астральном, как ждут, когда погаснет свет…

Две зимы братья жили как монахи, молитвенно наблюдали за синицами, клюющими семечки за стеклом; выходили на двор только по нужде.

На третью зиму Белый и Серый заматерели. Второго января вышел на улицу Серый.

И не вернулся.

Я прождал два дня и начал поиски. Мороз. Дачников нет. Лохмотья снега на железных заборах и рабице. Белая тишина.

Неужели все?

Когда шел по сугробам, вспотевший, без шапки, взбалмошной птицей ерошила голову мысль: в старые времена два кота в доме – казус, и, возможно, Серый, как более шустрый, ушел искать другую долю. Так поступил родной брат Миши по кличке Мальчик.

Когда закладывали дом, мы жили в бане. Маленького Мишу увезли в Казань, но там его некому было выгуливать, и восьмимесячного я привез его обратно. Миша стал претендовать на баню. Дрались жесточайше – даже под водой, упав в канаву, и выбирались лишь тогда, когда начинали задыхаться. Миша был крупнее, агрессивнее, Мальчик потише. Не атаковал, а, присевши, ждал и потом жестоко наказывал. Однажды я палкой пригрозил Мальчику, загнал на поленницу и отругал.

И Мальчик ушел.

Я каялся, что выгнал ни в чем не повинного кота, ведь первым нападал Миша. Искал его по лесам и дачам. Через две недели, когда надежды иссякли, рано утром жена закричала: «Мальчик пришел, Мальчик!» Она его обожала.

Сколько мяса и рыбы мы скормили ему в тот день! А он все ел. Небольшой, плотный, как тыква, ел неторопливо и обстоятельно, как бурлаки в рассказах Горького: кончал одну порцию, принимался за другую; прекращал трапезу лишь тогда, когда убирали еду. Сидел на том же месте, ждал, подавали – опять ел.

И все-таки Мальчик, полосатый, тигровый Мальчик, наш любимец, ушел. Ушел уже навсегда. Прошли годы, и боль утихла. Однако история с его возвращением на те две недели оставляла надежду, когда пропадал очередной кот. Надеялись мы и на возвращение Серого.

Белый упрямо просился на улицу в ту январскую ночь. Еще не вернулся Серый, а этот туда же! Я чистил от наледи лестницу. Три раза закидывал кота домой: куда? Второй час ночи! Лохматый, тяжелый кот шлепался на пол, как куль с картошкой, поднимался и упрямо пер головой вперед. Подумалось: может, по нужде? И я уступил.

Потом курил у печи. Буч лежал у двери, иногда открывал глаза, наблюдал за мной. Вдруг он вскочил, вкинул уши, выразительно на меня уставился. Я накинул куртку и, вылетая на двор, по пути хватая хоккейную клюшку, прислоненную к сеням, побежал на улицу, за угол – на лай собак. Там горел фонарь.

Мимо, из-за угла, юркнули в сторону собаки. На вытоптанном снегу, согнув передние лапки, как зайчик, лежал на спине мертвый Белый. Лохматый пес, похожий на альпийскую овчарку, не обращая на меня внимания, медленно наклонился над его телом, подобрал зубами за живот и поднял. «Понесет съесть», – поплыло в голове. Я был как пьяный. Я видел этот сон и сквозь сон осознавал: рухнули все надежды, раскрыта наконец тайна – всех убили, всех съели собаки! И Мишу, и Мальчика, и Серого…

С осенью в дом пришли полевые мыши. И тогда я привез из Зеленограда двух братьев, Серого и Белого. К зиме они отъелись так, что отирали мохнатыми животами полы

Ужасный ночной мир потек перед глазами. Ну как же так!? За что? Я ощутил себя сиротой. Редко когда я переживал такое внезапное горе.

Пес дрогнул, бросил кота чуть прежде, чем о его позвоночник сломалась крепкая фирменная клюшка, с треском расслоилась.

Я поднял кота – изо рта у него хлынула алая, блестящая под фонарем кровь. Кот больно укусил меня за палец. Жив! Взяв аккуратней, я побежал домой, положил его в прихожей; жена, сидевшая у компьютера, охнула и заплакала.

Я знал, что делать. Буч ждал меня, крутясь и вскидываясь. А я сходил с ума.

– Буч! – кричал я ошалело. – За наших друзей!

Из поймы бежать по снегу в тяжелом турецком тулупе, строительных валенках на резине – тяжело. Да и года не те. Буч, задыхаясь на поводке, тянул наверх что было сил. Одной рукой я придерживал в кармане тулупа большой кухонный нож.

Мы пробежали метров триста на подъем, затем по главной дороге до оврага. Через длинный овраг, заросший лесом, узкий перешеек. Весной, когда здесь, у помойки, собачьи свадьбы, люди обходят перешеек кружным путем. Спускаемся ниже, фонарей тут нет, тут их просто некуда ставить.

Привыкаю к темноте, в конце перешейка различаю стаю. Псы остановились. Знакомый охотник рассказывал: собаки хуже волков, умнее, и людей не боятся, по ночам устраивают засады и гонят жертву; когда голодно, рвут примкнувшую шавку, унесенную от двора запахом течки, духом мощной стаи.

Я кашляю, не в силах отдышаться. Сколько их? Шесть-семь. Смотрят в нашу сторону, перемещаются. Нам нужен вожак. Завалить вожака. Буч, по сути, сам альфа-самец. Еще никому не уступал.

Вот один пес от стаи отделился. Пошел в нашу строну, склонил голову. Идет медленно.

Вглядываюсь – идет улыбаясь – кажется, вожак!

– Буч, фас!

Пасти мелькали, ища горло, в ярости я махнул клюшкой и попал в Буча. Расклеенная клюшка разлетелась.

Я поднял кота – изо рта у него хлынула алая, блестящая под фонарем кровь. Кот больно укусил меня за палец. Жив! Взяв аккуратней, я побежал домой, положил его в прихожей; жена, сидевшая у компьютера, охнула и заплакала

Вскоре Буч повалил соперника, начал грызть живот и задние лапы. Тот уже не сопротивлялся. Убить я не дал, оттащил Буча за поводок. Может, это не вожак, а местный пес? Потому и улыбался, мол, признают и пропустят на дурачка к дому.

Буч крутанулся на месте и выдернул голову из ошейника. Елки-палки! Он загрызет его насмерть!

Обеими руками я схватил Буча за холку, из последних сил, ползая на четвереньках, наконец оторвал от пса. Тот выскользнул и побежал. Помни! Если даже ты не вожак, ты загнал Белого в засаду, наносил ему смертельные раны! Ты рвал Серого!

От бега, борьбы, волнения я задыхался, тьма слепила. Где нож? Нож вылетел из кармана во время схватки и скользнул куда-то по снегу. Ползал, искал на ощупь – нет нигде.

Глянул в темноту. Стая не уходила, передвигалась, ждала. Где же чертов нож!? (В состоянии горячки я не понимал: найдись нож, мы погибли бы оба. На вольной – считай, своей – территории две-три собаки заматывают медведя…)

«Нива» ревела, шла боком, фары освещали снег. Буч сидел рядом, подтянутый, и, выпучив карие глаза иудея, остекленело глядел вперед.

Я объездил три поселка, железнодорожную станцию, лесные дороги – стаи не нашел.

Стая исчезла, разбежалась по домам. Вожак был сбит с пьедестала, если не мощным ударом клюшки, возможно, повредившим позвонок, то фактом появления Буча, альфа-самца, встреча с которым не обещала ему ничего хорошего.

А ведь я видел этого вожака и раньше. Рано утром, когда отвозил жену на электричку, он лег на мою колею на изволоке, лохматый, грязный, не обращая внимания, что на него едет автомобиль. Я остановил машину, думал, что породистый пес болен и встать не может; в отдалении его покорно ждал метис ротвейлера; когда я посигналил и шумно газанул, лохматый поднялся и неторопливо побрел по колее. Людей он презирал, на него жаловалась продавщица, что по утрам не пропускает ее в магазин; вовсе не испугался он и меня в тот момент, когда я подбежал с клюшкой, – не торопясь, поднял Белого за брюхо… и лишь в последний момент, сообразив что-то, дернулся.

И вот он ушел из этих мест. Навсегда. Как поврежденный лев из прайда.

Белый лежал на боку. Милый!.. Я подсунул руку, чуть приподнял – у него изо рта снова хлынула кровь. Теперь уже кофейного цвета. Это из желудка или печени. Алая кровь на улице – то ему прокусили челюсть. В брюшину наверняка натекла кровь. Я сделал укол антибиотика, обезболивающий кеторол.

Я еще был зол на него. Три раза закидывал в дом, а он пер к своей смерти, пер, когда на улице ждали в засаде.

Кот не умер и на следующий день. Лежал с закрытыми глазами в углу.

 Знакомый охотник рассказывал: собаки хуже волков, умнее, и людей не боятся, по ночам устраивают засады и гонят жертву

Хирург, сухонький, рыжий украинец, осмотрел кота: как и ожидалось, повреждена печень.

– Есть надежда? – спросил я.

Хирург ответил не сразу:

– Есть, но маленькая.

– Будем бороться до конца!

На третий день привезли его на операцию. Сделали укол анестезии. Белый лежал на локтях, я нагнулся, чтоб запомнить его на всю жизнь. Маленький, на большом алюминиевом столе, он щурился в ответ гаснущими мутно-голубыми глазами.

Жена увела меня на улицу, и мы молча ходили по темному двору. Не глядя друг на друга, не смея что-либо сказать.

Через полтора часа нас позвала медсестра.

Хирург рассказал, что вычистил от крови брюшину, отрезал немного от поврежденной печени, подшил желудок, селезенку пришлось удалить. Он растянул в руках, как лопнувший резиновый шарик, бурую селезенку, прокусы на ней расширились.

– Скажите, он будет жить?

– Надежда есть, – сказал хирург. – Я сам заинтересован… Хороший кот. По дороге домой щипайте ему нос. Не давайте уйти, доза сильная.

Машина летела. Белый лежал у жены на коленях, она потирала ему нос. Проехали километров двадцать.

– Он, кажется, уходит… – сказала жена.

Мы дежурили посменно, держали кота за лапы, он орал… После долгих мучений я притянул его, накрытого матрасиком, тремя брючными ремнями к журнальному столику. С неимоверной силой кот отжимался от ремней задними лапами и, как змей, выползал из плена

Таращась на трассу, я кричал: щипай, выкручивай! Встречки ослепляли, с боков вылетали лихачи; был вечерний гололед, все сошли с ума, будто это были гонки! Я встал на разворот, кричал; жена сдавленно отвечала: да, да…

Загорелась зеленая стрелка, я вывернул.

– Наконец-то, – вздохнула она.– Он был мертвый. Боялась сказать…

Кот, морщась от боли, приоткрыл глаз – вернулся из блаженного мира в мир ужасный. И опять от него отрекся…

– Крути же, крути! – орал я от бессилия, вынужденный глядеть на летящую под капот дорогу.

– Еще немного!

Мне казалось, что дома – спасенье.

Мы дежурили посменно, держали кота за лапы, он орал… После долгих мучений я притянул его, накрытого матрасиком, тремя брючными ремнями к журнальному столику. С неимоверной силой кот отжимался от ремней задними лапами и, как змей, выползал из плена.

К пяти утра – усталая мысль: а зачем держать, мучить? Чертовы ветеринары! Я расстегнул все ремни, кот ушел на пол. Пьяный, в байковой рубахе, с завязками на спине, как у советского док­тора, прошелся по прихожей туда-сюда, выбрал место и упал как подкошенный. Ему нужна была свобода.

Вспоминался недавний случай с Серым. Я лежал на диване, а Серый – на моих коленях. Я любовался им – и вдруг меня пронзила беспричинная острая жалость. Серый это увидел, привстал; он был необычайно красив в ту минуту, пушистый, под лампочкой весь зеленый, с широкими черными зрачками, уставленными в мои глаза. Что в них он увидел? Снежную карусель и лай? Что?

Такое создание рождено для неги. И, может, Бог обронил ему собственную слезу – каплю анестезии, ту, что впрыскивается в кость резцами хищников, производя онемение. И уже нет боли, лишь прощальная грусть да кротость – от вытекания, убывания. Ведь Бог милостив…

Тогда я не понял, что это было прощание.

Через десять дней мы перестали возить его на перевязки. Вскоре сняли швы. Кот ходил по комнате уже без байковой защитной рубашки. Ляжки изнутри выбриты, но снаружи лохматые, и казалось, что он в галифе

Белый ничего не ел пятые сутки. Вливали еду шприцем. Ожидание смерти обострялось. В доме гнетущая тишина. Две наших тени и Буч у порога, спрятав морду в лапах. Он сам умирал осенью. От укуса клеща. Увял в один день. Уши рухнули, морда истончилась. В машину он забрался сам, а к ветеринару я нес его уже на руках. Он чудом выкарабкался, четыре дня витал над стойкой капельницы, удерживаемый тонкой иглой в вене.

Сосед, старый хирург, видя мое состояние, морщился сочувственно и говорил, что лучше Белого усыпить.

Он не понимал, что после отрезанной селезенки, части печени и желудка – мы больше не уступим ни кусочка!

На пятый день жена привезла из Москвы свежую телячью вырезку. И пациент кусочек съел! Пусть мало, но съел.

А на другой вечер, когда она вошла с мороза, подбежал, уставился на нее и, сильно кося одним глазом, нетерпеливо затянул-запел на одном дыхании долгое, неумолчное вибрато: мя-а-а-а-а-а…

Через десять дней мы перестали возить его на перевязки. Вскоре сняли швы. Кот ходил по комнате уже без байковой защитной рубашки. Ляжки изнутри выбриты, но снаружи лохматые, и казалось, что он в галифе.

Стал выходить во двор. Жмурился под февральским светом. Солнце грело.

Где-то наверху, под баней старика-хирурга, живет его любовь. Туда он ходил с начала зимы, на пути к бане ему и устроили засаду. Нынче у той кошечки, наверное, другой кот. Что ж, такова судьба. Наш вышел в отставку – чем тебе не отставной майор – с кривыми ногами, при усах и в галифе?

Однажды, ближе к марту, кот пропал. Я обошел двор, сад, проверил сарай…

И вдруг слышу: наверху, в саду хирурга, – рыдают! Кто это? Один вопль – дребезжащий, ржавый, что-то вроде арии моряка, водолаза-утопленника, воскресшего при всплытии и требующего свою долю. Это он! Я даже видел, как он приближается к сопернику – изогнувшись, скривив башку с голубыми, налитыми морской водой, глазами.

Смеясь, я посмотрел на Буча, что лежал на крыльце. Пес глянул, лизнул лапу и стал по-кошачьи мыть за ухом.

Айдар САХИБЗАДИНОВ

(Печатается с сокращениями.)