Дети войны – особая тема. Еврейские дети – тема особая вдвойне. Для семьи жительницы Нижнекамска Фели Донской война продолжалась на два года дольше: для нее она началась в 1939 году в Польше, где в небольшом городке Влоцлавка она жила с родителями, младшим братом и сестрой. У Фели Григорьевны давно подрастают правнуки, долгая жизнь удалась и не обошла ее многими радостями. Только память крепко держится за пережитое.

– Незащищенность, – признается Феля Григорьевна, – мы почувствовали сразу же, как только немцы вошли в Польшу. Евреям немедленно было запрещено все: даже тротуары были не для нас – разрешалось ходить лишь по проезжей части дороги.

Унизительная желтая звезда, которую предписывалось в обязательном порядке носить на одежде, казалось, прожигает спину. В городке начались облавы. Одну из них она помнит особенно ясно. Вечером в доме, как часто бывало и до войны, собрались родные и соседи. Дети – двенадцатилетняя Феля, пятилетний Рафаил и самая маленькая трехлетняя Лиля – уже спали. Взрослые тихо разговаривали, глава семейства, как всегда, поддерживал разговор, не отрываясь от работы.

Девочка проснулась от удара: кто-то вместе с матрасом сбросил ее с кровати на пол. Ничего не понимая, она увидела двух вооруженных фашистов и рвущуюся с поводка собаку. Один из них держал на прицеле взрослых и что-то громко говорил на своем языке, а другой рылся в шкафу, выбрасывая из него вещи.

Вскоре мужчин увели. Маленький Рафик стал плакать и кричать: «Папа!», но немец пригрозил, и дети в ужасе притихли. Они не спали всю ночь, вздрагивая от звуков стрельбы, что раздавалась на улице.

Наутро всем приказали выйти из дома. В соседнем дворе был вырыт ров. К нему согнали мужчин. В каждого второго солдаты стреляли, а каждому из стоящих рядом приказывали закапывать расстрелянного. Отцу Фели посчастливилось: когда очередь уже приближалась к нему, на мотоцикле подъехал немец и приказал солдатам прекратить расправу. Оставшихся в живых куда-то увели, и это было почти так же страшно.

Оставив Фелю дома за старшую, мама отправилась на поиски мужа и брата, которых увели вместе. Надежда найти родных все же теплилась. На четвертые сутки женщине удалось не только найти своих, но и выкупить их у немцев.

Взрослые решили: бежать, только бежать из этого страшного города, а еще лучше – из этой оккупированной страны! Спасаться в России! У России с Гитлером договор, Россия сильная, на Россию он не посмеет поднять руку. Так думали многие.

Правдами и неправдами добрались до Варшавы, оттуда в товарных вагонах доехали до советской границы. Там, за полем, за нейтральной полосой между Польшей и Россией, виделось спасение. Народу на границе собралось великое множество. Положение ужасное: позади – немцы, впереди – чужая страна. Через границу их почему-то не пускали. Так прошло два месяца. Два бесконечно длинных, с каждым днем холодающих месяца под открытым небом. Каждый день кого-нибудь хоронили.

Дальше случилось то, о чем не пишут в учебниках и не снимают фильмов.

В один из таких безнадежных дней люди, которым нечего было терять, решились на отчаянный шаг: прорваться через границу. Толпа пробежала метров сто – навстречу ей рванулась конница. Всадники с обнаженными шашками стали криками и лошадьми теснить людей назад. «Назад!» – это было первое русское слово, которое услышала Феля. Спасибо бабушке, немного понимавшей по-русски, и добрым людям, которые провели беженцев через границу. Так семья оказалась в Бресте. Тогда никто еще не знал, что именно этот маленький пограничный город совсем скоро примет на себя первый удар гитлеровцев… Появился и шанс двинуться дальше, для этого требовалось завербоваться на работу в Сибирь или на российский Север. Такой шанс был большой удачей.

Красноярский край встретил семью сорокаградусными морозами. Привыкали к ним долго, тем более теплых вещей у беженцев не было. Родители уходили на работу, а дети оставались дома: выйти все равно было не в чем. В магазинах и без того было пусто, а к тому времени, когда заканчивался рабочий день, на полках и вовсе не оставалось ничего. Выходом и спасением стали продуктовые карточки. Только новая беда не замедлила ждать: тяжелой формой пневмонии заболела мама. Врач сказал, что болезнь может перейти в скоротечную чахотку и нужно как можно скорее уехать туда, где тепло… А куда? Куда можно податься в стране, даже языка которой толком не знаешь? Решили ехать на запад, в Минск, поверив в твердую отцовскую уверенность, что немцы не посмеют выступить против сильной Советской России.

С горем пополам добрались до Москвы – а ехать дальше денег нет… Мама взяла свои нехитрые украшения – два колечка и браслетик – и отправилась искать покупателя. В одном из вокзальных киосков работала женщина-еврейка. Она сказала маме: «Оставь это дочкам. Я попробую тебе и так помочь». Вместе они обошли все ларьки и магазинчики – набралось немного денег на еду и на дорогу до Минска.

Работа здесь для отца нашлась сразу, но жить было негде, пришлось двинуться дальше, в городок Греск, где были и работа, и жилье. До начала Великой Отечественной оставалось десять месяцев.

В Белоруссии дети успокоились, начали учиться, семья худо-бедно, но обжилась. Так и жили до того страшного дня 22 июня 1941 года. Но даже и после объявления войны отец настолько верил в мощь Советской Армии, что не хотел уезжать с вновь обжитого места. «Оставайся, – сказал ему сосед, – но знай: евреев уничтожат в первую очередь!» Он же помог с подводой. Наскоро погрузили скарб и тронулись на восток. Феле казалось, что все по-
вторяется, как в страшном сне. Так и было, только это был не сон…

Ехали два месяца, пока прибыли в Казань. Но там уже было так много эвакуированных, что очередной эшелон принять было некуда. Беженцев отправили в Марийскую Республику. Здесь в селе Эсменцы их расселили по домам местных жителей. Мама с тетей и детьми стали работать в поле, а отец отправился в Волжск, где устроился в обувную мастерскую заготовщиком обуви. Через какое-то время семья переехала к нему. Большая комната в бараке надолго стала их домом, а приютивший семью марийский город – новой родиной до самого переезда в Нижнекамск в 1965 году.

Феля Григорьевна говорит о чуткости и доброте, царивших в «конгломерате племен и народов», как она называет невольно создавшуюся в молодом городе общность, где прошла часть ее уже осознанной жизни.

– Когда мы переселились в барак, у нас не было ничего. Соседи несли, что у кого было. Кто скамейку, кто сковородку, кто ведро… А у кого ничего не было, шел просто с добрым словом. И никого не волновало, какой национальности была наша большая семья, – с теплотой вспоминает она сегодня.