Рассказ-быль

Две новости потрясли недавно одну из весьма небогатых на события окраин Бугульмы. Первая – о трагической гибели известного там человека по прозвищу Душка. Сутулого, тихого, с вечно смиренной улыбкой на худом, измождённом лице, которого в этом микрорайоне считали образцом безвредности. А вторая – о том, что он уже после смерти был прилюдно проклят. И не кем-нибудь, а родным братом.

Пожалуй, лишь те, кто вырос с Душкой на одной улице, помнили, что родители нарек-ли его Дмитрием. Поначалу пацаны даже слегка поколачивали на редкость беззащитного паренька, но потом обижать перестали. Попривыкли, что Митенька всегда чуть в сторонке от мальчишеских ватаг и их игр. А те настолько уже свыклись с постоянным его молчаливым присутствием рядом, что даже переставали замечать, вспоминая о нём лишь тогда, когда надо было кого-то послать за дешёвым куревом. При этом ребят забавляло, как Митенька радостно светлел лицом, если они платили ему ради смеха пять копеек или хотя бы три. Говорили, что трепетное его отношение даже к мелким деньгам объясняется тем, что он из бедной семьи, где по лавкам ещё пятеро вечно голодных детей.

Прозвище же своё Митенька заслужил так. Однажды в барак, где он проживал вместе с родителями, братьями, сестрёнками мал мала меньше, пришла дама из одного социального учреждения. И пока она заполняла какие-то бумаги, Митенька взял да и отмыл от осенней грязи, сбегав к колонке, сапожки чиновницы, тем самым приятно её удивив.

– Ах, мальчик, ты просто душка, – произнесла дама растроганно, погладив Митеньку по голове. Она не заметила его разочарования, поскольку парнишка рассчитывал получить за свою услугу чуток мелочи. Однако так вышло, что получил он не деньги, а кликуху, навечно к нему прилипшую.

Впрочем, ею он не тяготился. Даже наоборот, стал вроде бы сознательно соответствовать своему прозвищу. Правда, старушек через улицу не переводил, но постоянно слышал с их стороны одобрительные слова, поскольку не стал с другими ребятами покуривать, а потом и попивать винцо. Не хулиганил и вообще по меркам той окраины, где отсидела в местах заключения добрая половина мужского населения, вёл себя образцово.

Прозвище же своё Митенька заслужил так. Однажды в барак, где он проживал вместе с родителями, братьями, сестрёнками мал мала меньше, пришла дама из одного социального учреждения. И пока она заполняла какие-то бумаги, Митенька взял да и отмыл от осенней грязи, сбегав к колонке, сапожки чиновницы, тем самым приятно её удивив. – Ах, мальчик, ты просто душка, – произнесла дама растроганно, погладив Митеньку по голове

За исключением учёбы, которая Митеньке явно не давалась. А посему, так и не окончив семь классов, пошёл он на одно из местных предприятий учеником жестянщика. Профессия пришлась Душке по нраву, потому что давала возможность плюс к основному иметь ещё и дополнительный заработок. Ведь уже вскоре Митенька помогал взрос-лым шабашникам крыть дома частников кровельным железом, а также частенько продавал на рынке кружки, изготовленные им скрытно на работе из казённой жести.

Отслужив в армии, продолжил заниматься тем же. А когда и почему Душка перестал официально трудиться, никто не помнит. Просто обычным для окружающих стало видеть его человеком праздным, болезненным и возраста неопределённого. Родителей он успел похоронить, братья и сёстры разлетелись. И жил Душка в основном тем, что пускал в доставшийся ему по наследству старенький дом квартирантов и охранял то тут, то там строившиеся в округе особняки. Не отказывался и от помощи, сам редко о чём-либо прося.

Однако сирый и как бы блаженненький Душка был отнюдь не таким простым, каким казался. Отдал, к примеру, я ему однажды зимнюю меховую куртку и пошутил, что будет он теперь одет как денди лондонский. «Хорошо бы и не только как лондонский», – усмехнулся Митёк. А затем без запинок перечислил всемирно известных кутюрье, которые производят лучшие, на его взгляд, костюмы, часы, туфли, автомобили. Изрядно удивив не столько этим, сколько взглядом, который из вечно ускользающего, затуманенного, слезливого стал вдруг полным живого ума, ясным и острым. Но… лишь на мгновение, а потом Душка, словно опомнившись, виновато отвёл глаза в сторону.

В другой раз буквально поразил меня глубокими познаниями истории Англии и Франции. Легко перечислив правящих там королей и особое внимание уделив тому, с каким шиком жили коронованные особы. И опять в глазах Митеньки мелькнул совершенно вроде бы не присущий ему хищный огонёк…

А потом Душка неожиданно пропал. В тот день напросился он с соседом и другими мужиками на рыбалку на реку Белую, что в Башкортостане. Разбив палатки, прожили они там двое суток. То, что прихватили с собой Душку, не пожалели. Он собирал хворост для костра, чистил улов и картошку, мыл посуду. Словом, принял на себя работу, которую другим делать не хотелось, получая за неё вволю и ухи, и водки, и колбаски дорогой.

А в ночь накануне отъезда с Белой Душка пропал. Бесследно. Предполагалось, что утонул, поскольку метрах в тридцати от берега в камышовых зарослях была найдена пустой надувная лодка одного из мужиков. Когда же первая волна смятения схлынула, тот обнаружил, что с его пальца пропал и массивный золотой перстень. Однако тогда с исчезновением Душки он это не связал, считая, что потерял печатку, когда в береговых зарослях искал пропавшего. И в реке Душку потом тоже не нашли.

«Чего его в воду-то понесло? Ведь даже и грести толком не умел, а течение на Белой сильное…» – недоумевали потерявшие Митеньку рыбаки.

И вдруг по прошествии немалого времени пронёсся по поселению слух, что Александр, старший брат Душки, считает, что тот жив. Мало того, проклял он его самыми страшными словами. Поверить в это было трудно, поскольку Саша и сам обладал нравом добрым, слыл человеком богобоязненным. Однако при встрече с ним я убедился, что он действительно сменил нежное отношение к брату на ненависть. И основания на то у него, как выяснилось, были.

– Я ведь его очень любил, – рассказывал Саша. – Услышав, где его потеряли, рванул на своем жигулёнке на берег Белой, облазил метр за метром все овраги и буераки. Надеялся, что не сгинул братишка в воде, а, потеряв память, такое с ним случалось, ушёл невесть куда и теперь скитается где-нибудь с бомжами. Предполагал это до тех пор, пока неподалёку от бывшего костровища не нашёл под хворостом записную книжку брата. Записывал он в ней, как стало теперь известно, самые сокровенные свои мысли.

Поначалу записям Митькиным особого значения я не придал, так, машинально глазами пробежал. Но потом на цифрах споткнулся. А конкретнее на той, что против слова «мать» стояла.

– И что тебя напрягло?

– Да то, что это была сумма в сорок пять тысяч рублей, которую я ну никак не мог для себя объяснить. Столько мы ни на лечение мамы не израсходовали, ни на похороны её, да и денег таких она нам в наследство не оставила… Я и так в голове эту цифру крутил и эдак, пока одна мысль по мозгам не шарахнула.

А в ночь накануне отъезда с Белой Душка пропал. Бесследно. Предполагалось, что утонул, поскольку метрах в тридцати от берега в камышовых зарослях была найдена пустой надувная лодка одного из мужиков. Когда же первая волна смятения схлынула, тот обнаружил, что с его пальца пропал и массивный золотой перстень. Однако тогда с исчезновением Душки он это не связал, считая, что потерял печатку, когда в береговых зарослях искал пропавшего. И в реке Душку потом тоже не нашли

– Ты же помнишь, – продолжил Саша, закуривая, – что мать наша умерла после того, как её машина сбила. Её сразу в реанимацию увезли, где она спустя пару дней и скончалась. А задавившего маму водилу даже не осудили, поскольку следствие показало, что он якобы и пьяным в тот день не был, и скорость не превышал. Мать, мол, сама на гололёде поскользнулась и под колёса попала. Хотя свидетели мне о другом говорили. Нутром чувствовал, что тут дело мутное, однако доказать ничего не смог. Слесарюга я простой и в этих делах не разбираюсь. И посему, когда дело прикрыли, только рукой махнул.

– Однако, – Александр с силой потёр лицо ладонями, – вспомнил после той записной книжки, что сбивший мать хорёк поначалу предлагал мне деньги, чтобы уголовное дело против него было прекращено за примирением сторон. Ну я послал его, конечно. А он, выходит, дорогу к Митьке нашёл…

Это водила сам подтвердил, когда я к нему пришёл. Да, сказал, взял твой братан сорок пять тысяч от меня, потом нужную бумагу подмахнул от лица всех родственников.

– А знаешь, – продолжил Александр после тяжёлой паузы, – что меня в записях этого гадёныша больше всего поразило? То, что он всю жизнь был совсем не тем, за кого себя выдавал. Тихоней казался, вроде как юродивым, побирался, носил обноски чужие, даже когда уже был богаче нас. Упорно продолжал к своей цели идти, которую давно поставил перед собой.

– Сань, а ты не слишком уж из Митеньки прямо какого-то беса делаешь?

– Не веришь? Я тоже глазам не поверил, пока кое-какие расплывшиеся каракули его не разобрал. Писал же он ещё пацанёнком, что обязательно станет богатым. Это по виду он дурачок. А какой путь к богатству Митенька замыслил, мне, думаю, ясно.

Подгорника помнишь? За что он первый раз сел лет в пятнадцать?

– Воровал в магазине рыбные консервы. И при чём тут Митька?

– А при том, что одна из его записей такая: «Подгорник сдан ментам. Шесть серебряных ложек, 125 рублей 75 копеек теперь мои». То есть тишайший мой братишка перечислил, что ему досталось после того, как заложил Подгорника. Я всё же надеялся, что не так что-то понял. И сходил к участковому. А тот и сказал, что взяли Подгорника действительно неслучайно. Был звонок в милицию, когда Серёга Подгорнов в тот магазин собирался. И предупредил об этом пацан какой-то. Ну теперь понятно, что не какой-то, а Митенька, тихушник, прибравший к рукам «наследство» Подгорника.

– А что это за ложки, о которых Митька упомянул?

– Они Серёгиному батьке от его матери достались. Ну а поскольку тот шибко закладывал, Подгорник припрятал эти старинные ложки на чердаке, чтобы отец их не пропил. Хотел сохранить серебрушки в память о бабушке. А Митька, видать, и положил на них завидущий глаз. Вот и пристроил Подгорника в колонию для малолеток…

Нет, Серёгу я не оправдываю. Он рано или поздно загремел бы за решётку. Но ведь он ворованным ещё и Митеньку щедро кормил, от хулиганья защищал. А тихушник взял да и сдал его из-за ложек.

Дальше – больше. Мне думается, что Митька и на убийство пошёл. Подожди, не возражай, – махнул на меня Александр рукой, – лучше послушай.

Слышал наверняка, что прошлым летом умер, ночуя у моего брата дома, наш общий знакомый Слава Гилязов. Версия такая ходила, что они с Душкой сначала набухались, а потом заснули мертвецки, забыв выключить старенький телевизор. Тот под утро и задымил. А у Славика, как выяснилось, тяжёлая форма астмы была. Вот он и наглотался дыма… Митька же каким-то чудом выжил. Только не чудо это, полагаю, было. А расчёт, чтобы Славку на тот свет спровадить.

– Да для чего?

– Для чего? Ты ведь знаешь, что, перебравшись в Самару, Гилязов наладил там хороший бизнес. Но что-то у него в семье не заладилось, и начал он всю свою движимость и недвижимость распродавать. Наезжая в Бугульму, не раз останавливался у Митьки, чтобы вдали от всех глаз попьянствовать вволю. И как только приехал с туго набитым кошельком, то сразу и отдал концы. Траванул его Митенька дымком-то.

– Но ведь и сам мог погибнуть…

– А ведь я спрашивал про это у Митьки. У него лёгкие-то тоже слабенькие, кашляет постоянно. Брат начал юлить. Мол, ещё до пожара встал воды попить и вышел из комнаты. А поскольку вдрызг пьяный был, обратно не вернулся, проспал до утра в другом помещении. Поэтому, дескать, и выжил.

– Может, на самом деле всё так и было?

– Мне бы и самому хотелось в это верить… Телевизор сгорел действительно, однако как я разузнал, не той ночью, когда беда со Славой случилась, а накануне. И потом: в чулане у Митьки я нашёл закопчённое изнутри ведро с остатками сожженной прорезиненной оплётки с какого-то кабеля… От неё ещё несло едким запахом дыма. А знаешь, какая запись в той Митькиной записной книжке есть? «Слава – 872 тысячи». И потом: «Дались трудно, надо грех замолить».

Так что не отмазывай Митьку. Он. помимо всего прочего, ещё и родительский дом наш втихушку продал.

– Когда успел?

– А как раз перед тем, как «утонуть». Да я и не сомневаюсь, что не утонул он. А знаешь, почему для «кончины» своей в поездку на Белую к соседу напросился? Перстень его приглянулся. Массивный такой, золотой. Полагаю, Митька снял его с сильно пьяного соседа. А потом уже и инсценировал собственную гибель в водах Белой…

Слушая Александра, я понимал, что с доводами его трудно не согласиться. Но всё никак не мог сопоставить то, что он говорил, с образом Душки – сутуловатым, тихим, смиренно взиравшим на мир человеком.

Разговор этот уже начал было забываться, как Саша позвонил и почти прокричал в трубку:

– Слушай, а Митьку-то видели вчера живым! В Оренбурге.

– Кто видел?

– Да тот самый Олег, сосед Митькин, про которого я тебе рассказывал. Он ехал после отпуска в свою сейсморазведочную партию на границе с Казахстаном. По пути в Оренбурге остановился у рынка продуктов прикупить. Тут и узрел в одной из тормознувших на перекрёстке машин Митеньку. Сидел он в такси на переднем сиденье, по-барски развалясь.

Видел его сосед всего ничего, но успел разглядеть, что Душка патлы свои на модную причёску сменил и одет был весьма прилично, прямо как денди.

– А Олег не обознался?

– Говорит, поначалу засомневался. Пока на руке, которую тот из открытого окна машины свесил, перстень свой не углядел. Единственный такой на всём белом свете.

Положив трубку, я вспомнил вдруг запись, сделанную, по словам Александра, Душкой в той его записной книжке: «Деньги, о которых мечтал, у меня наконец есть. Теперь порулить бы кем-нибудь…»

P.S. Александр заявил, что постарается всё-таки найти и наказать своего брата-бесстыдника, но пока не знает, как это сделает. А я, слушая его, думал о другом. О том, что таких вот душек-иудушек, у которых вместо глаз – по рублю, не признающих ни Божьих, ни человеческих законов, становится нынче многовато. И что перестают они являться чем-то уж совсем исключительным.

Или мне так кажется…