Моё знакомство с болгарским литературоведом Румяной Парашкевовой (на снимке) состоялось в августе прошлого года на конференции в Софии. Она подарила мне свою книгу «Русский бреттер под прицелом» и интересно рассказывала о своей стажировке в Казанском университете в конце 1980-х годов. Сразу стало понятно, что её рассказ – это не только кусочек личного опыта, но и важный источник устной истории, который добавляет новые краски в картину повседневной и научной жизни города и нашей alma mater. Потому и появилось это интервью.

– Румяна, расскажите не­много о себе. Как и почему предметом вашего научного интереса стала русская литература XIX века?

– Я родилась в Софии, но окончила университет в городе Велико-Тырново. Моя первая специальность «Русская филология», вторая –«История». В 1986 году я стала ассистентом кафедры русской литературы в Софийском университете. Защитила кандидатскую диссертацию по драматической трилогии А.К.Толстого. В настоящее время работаю на этой же кафедре доцентом.

Русская литература классического века стала моей страстью в средней школе. В пятнадцать-шестнадцать лет я уже зачитывалась Пушкиным, Лермонтовым, Л. Толстым, Достоевским. В моей библиотеке до сих пор бережно хранятся те советские издания «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», «Войны и мира»… На первых страницах своим, еще неоформленным почерком я обозначила даты их приобретения – все они относятся к 1971-1972 гг. В те годы я уже знала наизусть не только многие поэтические шедевры Пушкина, но и часть его эпиграмм. Жалела дурака Грушницкого, переживала за Раскольникова, умилительно прощалась с жизнью вместе с Болконским… Это была любовь с первого прочтения.

Казанский университет мне был известен по литературной школе Юлдуз Галимжановны Нигматуллиной. Кроме того, мне очень понравилась монография Натальи Вердеревской о русском романе 1840–1860-х гг., вышедшая в издательстве Казанского университета. Наконец, я узнала, не помню как, что библиотека Казанского университета – одна из крупнейших академических библиотек в СССР, и это стало самым весомым аргументом в пользу моего выбора

Позже, в университете, я с изумлением открыла для себя магическое красноречие раннего Гоголя, экстазные драмы юноши Лермонтова и его «Вадима», апокалиптических «Бесов» Достоевского, вдумчивую и деликатную прозу позднего Чехова. Для дипломной работы я выбрала драматургию Гоголя и во время защиты отважно спорила с председателем комиссии, отвергая сугубо социологическую интерпретацию гоголевских комедий.

Почему выбрала XIX век? Наверное, потому, что в те годы, когда формировалось моё отношение к русской литературе, в школьной программе к текстам классиков была подобрана «беззубая» конкуренция соцреалистических образцов. Конечно, студентами мы подпевали Высоцкому и Окуджаве, обсуждали «Мастера и Маргариту», «мещанскую» прозу Зощенко и первые романы Стругацких. Но о существовании Замятина, Платонова, Набокова, Ходасевича мы тогда даже не догадывались.

– Кто из болгарских учителей привил вам любовь к русской литературе?

– Во-первых, это моя школьная учительница русского языка и литературы Нелли Григорьевна Иванова. Во-вторых, Александр Генчев, ведущий семинаров по русской литературе XIX века в университете, который поражал нас своей эрудицией, нетрадиционным мышлением и риторическим талантом. В-третьих, Милка Бочева, доцент кафедры русской литературы в Софийском университете, мой первый научный ментор и блестящий исследователь Льва Толстого и Тютчёва.

– Как возникла идея стажировки, и почему вы выбрали именно Казанский университет?

– Это было в марте 1988 года. Тогда в связи с моей диссертацией я интересовалась исторической драматургией XIX века, но в Болгарии было очень трудно, почти невозможно найти пьесы Хомякова, Погодина, Розена, Мея. Литературную критику по этой теме выписывала по международному книгообмену, на что уходило довольно много времени. Я решила облегчить себе работу и попробовать стажироваться в одном из советских университетов. Казанский университет мне был известен по литературной школе Юлдуз Галимжановны Нигматуллиной. Кроме того, мне очень понравилась монография Натальи Вердеревской о русском романе 1840-1860-х гг., вышедшая в издательстве Казанского университета. Наконец, я узнала, не помню как, что библиотека Казанского университета – одна из крупнейших академических библиотек в СССР, и это стало самым весомым аргументом в пользу моего выбора.

– Как вы выбирали научного руководителя своей стажировки в Казани?

– Я его не выбирала. Владислав Николаевич Азбукин был доцентом кафедры русской и зарубежной литературы, и его коллеги, узнав, чем я интересуюсь, направили меня к нему как к специалисту.

Владислав Николаевич был мягким и добросердечным человеком, отличный специалист и педагог. Но в нём ощущалась известная усталость. Наверное, он чувствовал себя не вполне здоровым. Он два раза отзывчиво и умно беседовал со мной, а на прощание подарил сборник с текстами русских драматургов, составителем которого был. Вообще-то, вся кафедра встретила меня вполне радушно. Помню, расспрашивали о системе болгарского образования, об учебных программах по русской литературе в Софийском университете.

Будучи в Казани, я обнаружила в татарском языке слова, некогда употребляемые и в болгарском. Из них в памяти остались только «джам» (стекло, окно) и «калэм» (карандаш). Я тогда решила, что эти слова арабского или персидского происхождения и в болгарский язык попали из турецкого, а откуда они перешли в татарский, до сих пор не знаю

– Ваше первое впечатление о Казанском университете?

– Конечно, здание с колоннами показалось монументальным, но памятник молодому Ульянову восприняла с безразличием – у нас подобных было много, даже в центре Софии возвышался устремлённый в светлое будущее Ленин. По правдe говоря, ожидала увидеть и памятник Льву Толстому, однако такого не было. (На днях из Интернета узнала, что во дворе Казанского университета установили бюст писателя, и мне сразу пришёл в голову толстовский черновой вариант заглавия «Войны и мира» – «Все хорошо, что хорошо кончается»).

Ректор университета Александр Иванович Коновалов любезно принял меня. Но оказалось, что администрация Софийского университета не отправила телекс о моем прибытии, и меня не ждали. Несмотря на это, все быстро уладилось.

О самом университете узнала немного – например, я тогда не знала, что здесь работал Лобачевский.

– А научная библиотека Казанского университета? Ваши впечатления о ней?

– Библиотека оправдала самые оптимистические ожидания. Фонд был впечатляющим, заказы выполнялись быстро, читальные залы – светлые и уютные. Помню, что издания XIX века хранились не в новом корпусе, а в другом здании. Там держала в руках книги с неразрезанными страницами, и ощущение, что я первый их читатель, появившийся спустя полтора столетия, было неописуемым.

Единственное, мне, гипотонику, остро недоставало кофе. Не только в библиотеке, но и во всей Казани не было места, где можно выпить чашку кофе. К счастью, в Москве мне подарили пакет зернового кофе, и утром, отправляясь в библиотеку, я брала с собой горсть кофейных зёрен, употребляя их как семечки, чтобы спастись от послеобеденной сонливости.

– Что вы знали о Казани до приезда? Вам было известно об общих корнях предков татар – булгар Поволжья и болгар, живущих на Балканах?

– Я знала, что Казань находится на территории средневековой Волжско-Камской Болгарии, когда-то населённой дальними предками современных болгар. Мне было известно, что в начале VII века хан Кубрат создал государственно-племенной союз Великой Болгарии, но после его смерти под ударами хазаров это государство распалось. Котраг, один из сыновей Кубрата (их было пятеро), двинулся на север с частью племён и заселил ими Среднее Поволжье. Другой сын – Аспарух заключил союз со славянами и после успешной войны с Византией создал то государство, прямыми наследниками которого мы считаем себя.

Будучи в Казани, я обнаружила в татарском языке слова, некогда употребляемые и в болгарском. Из них в памяти остались только «джам» (стекло, окно) и «калэм» (карандаш). Я тогда решила, что эти слова арабского или персидского происхождения и в болгарский язык попали из турецкого, а откуда они перешли в татарский, до сих пор не знаю.

– Вы оказались в Казани в конце 1980-х годов. Это был закат советской эпохи, когда все основные продукты питания были по талонам. Как вы «выживали»?

– С этой проблемой я столкнулась ещё в день приезда, когда пошла в продуктовый магазин. У меня были рубли, но не было талонов, и после внимательного обследования всех прилавок я вышла унылой – с буханкой чёрного хлеба, пачкой маргарина и, представьте себе, с бутылкой болгарского томатного сока! На следующий день мне выдали талоны, и я прожила вполне благополучно. Обедала в университетской столовой. В памяти остался вкус ароматных булочек с улицы Баумана – мой неизменный завтрак. Помню длинные очереди у винно-водочных лавок – шла горбачёвская антиалкогольная кампания, и спиртное продавалось только в определённое время дня.

Библиотека оправдала самые оптимистические ожидания. Фонд был впечатляющим, заказы выполнялись быстро, читальные залы – светлые и уютные. Помню, что издания XIX века хранились не в новом корпусе, а в другом здании. Там держала в руках книги с неразрезанными страницами, и ощущение, что я первый их читатель, появившийся спустя полтора столетия, было неописуемым

– Какие-нибудь курьёзы с вами в Казани случались?

– Курьёзной была моя попытка встретиться с Владиславом Николаевичем Азбукиным на следующий день после нашего знакомства. К моему ужасу, я забыла фамилию своего научного руководителя, точнее, помнила, что она как-то связана с болгарским словом «азбука». Решив, что в русском языке ему соответствует слово «алфавит», я, придя на кафедру, учтиво спросила: «Извините, где мне найти товарища Алфавитина?» Вопрос, конечно, вызвал бурный смех.

Курьёзным показался и другой случай. Сначала меня поселили в изоляторе студенческих общежитий, потому что остальные места были заняты. Через два-три дня ко мне явился краснощёкий и энергичный парень с повязкой на руке «комендант». Он сообщил, что меня переселяют в общежитие для аспирантов и иностранных студентов, но когда мы нашли комнату, куда меня определили, она оказалась запертой, а ключа у коменданта не было. Решение нашлось быстро. Парень плечом выбил дверь и гостеприимно пробасил: «Пожалуйста, входите!»

Был ещё один забавный эпизод. В общежитии ко мне обратился за филологической помощью студент из Афганистана, живший в соседней комнате. Ему захотелось приготовить афганское национальное блюдо из овоща, русское название которого он не знал, а его русский друг, тоже студент, недооумевал, о чём его спрашивают. Надеясь на мое знание русского языка, афганец подробно описал овощ – зеленые продолговатые стручки с мелкими семенами, которые после варки становятся слизистыми. Я сказала: «Русского слова не знаю, но у нас это называется бамя». Афганец воскликнул: «А у нас – бомия!» Все точки над «i» расставил русский студент, объявив: «Да это же по-русски «бамия!» Оказалось, что в трёх языках бытовало почти одно и то же слово, и нужно было только его произнести, чтобы понять друг друга.

Но самой смешной, мне кажется, была одиссея с удочками. Мои брат и племянник увлекались рыбалкой и попросили привезти из Союза телескопические удочки – найти такие в Болгарии тогда было очень трудно. Приземлившись в Москве по пути в Казань, я решила, что снабжение в столице должно быть получше, и купила две удочки из тростника – единственный вариант, который нашла в московских магазинах. С ними я гордо полетела в Казань, вызвав сначала изумление каких-то французов в Домодедове, а потом и возмущённую реакцию казанского таксиста, подвозившего меня из аэропорта. Он саркастически заявил, что в Казани беспроблемно можно купить японские удочки-телескопы из стеклопластика, которые в десять раз лучше моих неуклюжих и примитивных притуг. Остановив машину у главного корпуса университета, таксист вынул из багажника мой чемодан, удочки и тоном, не терпящим возражения, обратился к проходившему мимо студенту: «Парень, бери, бери! И удочки бери!». Когда озадаченный студент спросил меня «Куда?», я с достоинством детронированной королевы ответила: «К ректору!» И вот так, со стареньким чемоданом в одной руке и с этими престранными удочками в другой, я заявилась в приёмную ректора, настаивая на аудиенции. На обратном пути в Софию удочки переночевали со мной в московской гостинице, а потом я их, бедняжек, забыла в зале ожидания Шереметьевского аэропорта, и меня разыскивали по громкоговорителю. Таким образом мои удочки-путешественницы получили, можно сказать, международную огласку.

– Какие места в Казани вам особенно запомнились? Вы посещали музеи, театры?

– Помню улицу Баумана и живописные улочки в районе общежития. Да, была и в музеях, и в театре. Как раз тогда в Казанском театре шла постановка «Царя Федора Иоанновича», и мне удалось купить билет на представление. Это был первый сценический вариант трагедии А.К.Толстого, увиденный мною. Спектакль понравился. Была и в музее Габдуллы Тукая, а также и на вечере татарской культуры, где узнала многое об обычаях татар, об их фольклоре и литературе.

Но больше всего меня впечатлила поездка в Елабугу, за которую очень благодарна милой Альфине Сибгатуллиной. С умной и изумительно сердечной Алей, аспиранткой кафедры татарской литературы, мы жили в одной комнате и быстро подружились. Когда я обмолвилась, что мечтаю посетить могилу Марины Цветаевой, она, не раздумывая, пригласила меня в гости к себе, в Елабугу, где жила её семья. По дороге туда меня поразили необозримый лесостепный пейзаж – такого никогда не видела, и огромные расстояния между поселениями. В Елабуге рассмотрела снаружи дом, в котором жила Цветаева, побывала на её могиле, зашла в музеи Шишкина и кавалерист-девицы Дуровой. Очень понравилось старинное здание Педагогического института.

Казань показалась мне очень красивой, со специфическим архитектурным обликом и особой атмосферой. Я любила гулять одна по казанским улочкам. Считаю, что это лучший способ ощутить дух незнакомого города. В марте чередовались снег и дождь, и эта погода придавала старинным казанским домам меланхолическую ретушь

От Али узнала, что в Елабужском пединституте работает Вердеревская, и, опередив моё желание, самоотверженная Аля организовала нашу встречу, которая запомнилась мне навсегда.

Наталью Александровну очень обрадовал тот факт, что до меня дошла её монография о типологии русского романа, что я высоко ценю этот труд и рекомендую его болгарским студентам. (Учёный, писатель и постоянный автор «РТ» Н.А.Вердеревская скончалась 25 марта 2019 г. в Елабуге на 92-м году жизни. – Ред.) Мы обсуждали волновавшую её проблему несправедливого причисления провинциальных учёных к периферии научного пространства. Сейчас, по-моему, ситуация изменилась к лучшему. Доказательство тому – признание, которое Аля получила за свою исследовательскую деятельность. Наводя о ней справку в Интернете, я с радостью узнала, что с 2011 года она работает в Академии наук Татарстана.

В Елабуге гуляла по берегу Камы и растроганно взирала на дальние очертания Набережных Челнов, где тогда жили мои родители (отец, инженер по образованию, работал 7 лет по советско-болгарскому контракту на КамАЗе). Но обняться с ними не удалось, потому что реку сковало льдом, да и невозможно было даже на день опоздать с возвращением в Казань. Потом мы часто вспоминали об этом. По счастливому стечению обстоятельств, я преодолела около 2500 км, приблизившись к ним, оставалось каких-то тридцать с небольшим километров, которые однако оказались «непревзимаемыми».

– Какой осталась Казань в вашей памяти? Что вы знаете о современном её облике?

– Казань показалась мне очень красивой, со специфическим архитектурным обликом и особой атмосферой. Я любила гулять одной по казанским улочкам. Считаю, что это лучший способ ощутить дух незнакомого города. В марте чередовались снег и дождь, и эта погода придавала старинным казанским домам меланхолическую ретушь. Позже, когда я работала над статьей о повести «Клара Милич» Тургенева, мне мерещился именно этот казанский пейзаж, на который я мысленно проецировала гипнотический взгляд Клары, обещавший смерть от любви и любовь после смерти.

Недавно по телевидению увидела документальный фильм о современной Казани и обнаружила, что город изменился до неузнаваемости – блестящий, многоцветный, благоустроенный. Но, кажется, он потерял прежнюю аутентичность, которая так нравилась мне.